V. "ОБЕД С МУЗЫКОЙ" И "СЛОВО И ДЕЛО"
Переночевав в монастыре, царица Прасковья Федоровна на другой день отправилась далее, вспоминая о слышанных ею от Агапии чудесах острова "Сикилии" и о "сиклопесах", кующих громовые стрелы и стерегущих "врата адовы"...
Отец архимандрит только этого и ждал. Отслужив наскоро обедню, он тотчас же собрал всю братию в трапезной. В трапезной, как и всегда, длинный стол был уставлен огромными деревянными мисками, солоницами и ложками. По-прежнему на столе высились пирамиды ломтей черного хлеба. Только на этот раз вместо вонючих пустых щей в мисках была простая колодезная вода. Отец архимандрит, в наказание за челобитную, посадил весь монастырь на хлеб и на воду.
После предтрапезной молитвы архимандрит вынул из-за пазухи челобитье, забытое царицей, и приступил к допросу.
-- Кто писал челобитье?-- грозно спросил он, обводя сверкающими глазами братию и стараясь по лицам и глазам узнать виновного. -- Кто? Сказывайте!
Монахи молчали. Тогда он подошел к тому монашку, который подал челобитье царице.
-- Чернец Пахом! Ты подал царице ябеду,-- сказал он,-- ты должен знать, кто ее писал.
-- Не знаю, владыко, я неграмотный,-- отвечал подслеповатый чернец.
-- А от кого ты ее получил? -- допрашивал архимандрит.
-- От Духа Святого,-- отвечал Пахом.
-- От какого духа? -- удивился настоятель.
-- От святого; от белого голубя,-- был ответ.
Архимандрит даже отступил от изумления. Не сошел ли с ума чернец от страху?
-- Что ты врешь! Какой там белый голубь!
-- Я не вру, а голубь точно белый, точь-в-точь такой, что выводил детей на карнизе окна у Кирилловой кельи.
-- Какого Кирилла?
-- Нашего отца Кирилла, бывшего архимандрита, что ноне в Введенском.
Архимандрит задумался. Он, видимо, что-то соображал.
-- Как же это голубь принес бумагу? У него рук нету,-- сказал он, глядя в глаза Пахому.
Я и подал.
-- А! Так я знаю, чьи это подхалюзы! -- со злобой воскликнул архимандрит. -- Это Кирилловы подходы, его, "воробьиного архимандрита", дело... Вон откудова дух святой, из Кирилловой голубятни... А ты, чернец, у него, значит, в апостолы пошился... Добро... Келарь, плетей!
Так как плети хранились тут же, в трапезной, то келарь тотчас же и предстал с орудиями истязания.
-- Послухи!-- скомандовал настоятель. -- Разложите апостола Пахома да всыпьте ему пятидесятницу горяченьких.
Четверо дюжих бельцов встали из-за стола, взяли под руки несчастного монашка...
-- Обнажить его от ангельского чина, снять рясу и порты! -- приказал архимандрит.
Пахома "обнажили от ангельского чина", попросту раздели, и положили на пол.
-- А вы, черноризцы, трапезуйте, ешьте и смотрите,-- сказал архимандрит братии.
Братия послушно начала трапезовать. Видно было, как ложка за ложкой тянулись к мискам с водой, как раскрывались и закрывались рты, жуя пустой хлеб и чавкая, как тряслись бороды, седые, черные, рыжие, а под это чавканье и стук деревянных ложек раздавались по трапезной отчаянные вопли бедного черноризца...
-- Вот тебе и дух святой! -- издевался между тем бессердечный монах. -- Вот тебе и голубь! А вам, черноризцы,-- обратился он к братии,-- вместо обычного затрапезного чтения "житий святых" я буду читать ваше челобитье...
И он с видимым злорадством читал вслух отдельные фразы челобитья.
-- "... его, Кирилла, бил по три накона, что едва ожил, и, оковав, сослал..." Да, бил старого черта по три накона, за дело бил и еще буду бить! "... также и иеромонаха Константина бил и его келейную рухлядь ограбил..." Да, бил и его, подлеца, и келейную его рухлядишку взял! Эй, келарь! А ты считай удары-то! Сколько дано?
-- Тридцать два, владыко!
-- Добро! "Схимонаха Савватия бил и келейную его рухлядь пограбил..." Да, бил, и схимонаха Исайю бил, и служебника Лазаря Минина бил, и всех вас буду бить!.. Сколько отсыпано?
-- Сорок шесть, владыко!
-- Добро! Досыпай всю недоимку дочиста, до краев!
-- Кончили, владыко,-- отозвался келарь, и удары прекратились, но слышались еще стоны.
Наказанный с трудом поднялся на ноги, оделся и подошел под благословение к своему мучителю.
-- Благослови, владыко,-- с плачем сказал несчастный.
-- Добро!-- резко отвечал Александр. -- Поди благословись у своего святого духа!
-- А! Степанушка! -- обратился архимандрит к знакомому нам "свиточнику". -- Не ты ли сделал из голубя духа святого? Ты на это мастер...
Свиточник встал весь бледный.
-- Знать не знаю, ведать не ведаю,-- бормотал он.
-- Не ведаешь? А кто тогда для отца духовного трудился? Помнишь, когда он бежать собрался в первый раз?
-- Точно, владыко, согрешил тогда для-ради отца духовного,-- отвечал "свиточник".
-- А! Согрешил? А може, и теперь голубка получал ябеды носить?
-- Ни-ни, владыко, я тут ни при чем...
-- Добро... Послухи! Разложить и Степана и всыпать ему четыредесятницу.
Взяли и свиточника. Снова в трапезной раздались вопли под чавканье голодных ртов и стук деревянных ложек. А отец архимандрит ходил вокруг стола и приговаривал:
-- Так его, так! Ишь какой у нас веселый обед, точно у больших бар, обед с музыкой... Славная музыка, хорошо поют плети... Келарь, сколько?
-- Двадцать, владыко!
Но в это время у ворот монастыря послышалось звяканье ямских колокольчиков. Отец архимандрит встрепенулся...
-- Бросьте его! После недоимку пополним,-- торопливо сказал он и вышел из трапезной.
По монастырскому двору навстречу ему шел высокий, плотный мужчина, в форменном камзоле, в высоких сапогах и в форменной шляпе, надетой на парик с косицей. Сбоку болтался небольшой кортик.
Архимандрит узнал в приехавшем Лупандина, комиссара Олонецкой верфи, лицо, известное самому царю.
-- С Богом пожаловать, милостивец! -- подобострастно встретил его отец Александр. -- А мы только что проводили с молитвой государыню царицу Прасковью Федоровну.
Лупандик подошел под благословение.
-- Милости прошу пожаловать ко мне в келейку,-- продолжал архимандрит.
-- Пойдем, кстати же, отец архимандрит, у меня до тебя дело, и дело большое,-- сказал приехавший.
-- В келье скажу,-- был ответ.
Они вошли в келью. Архимандрит тотчас же достал из поставца несколько бутылок с вином и наливками, хороший кусок астраханского балыка, тешку, янтарной лососины, банку грибов в уксусе, хлеба белого, рюмок и прочее и все это поставил на стол перед комиссаром.
-- Господи благослови,-- сказал он, наливая Лупандину рюмку анисовки,-- любимое государево снадобье... Пригубь, милостивец.
Лупандик пригубил и занялся балыками.
-- Вот что, отец архимандрит,-- сказал он, понизив голос,-- я сейчас из Введенского приписного монастыря... Для чего ты отправил туда бывшего архимандрита Кирилла?
-- За его воровство и за многократные побеги,-- отвечал архимандрит,-- это язва.
-- Может, оно и так, да только он сказывает за собою государево слово и дело6,-- шепотом произнес Лупандин.
Архимандрит сразу побелел от ужаса... Произнесено слово и дело, эти два страшные слова, от которых тысячи гибли в застенках и на плахе.
-- Надобно тебе отослать его в Питербурх,-- продолжал Лупандин,-- а не пошлешь, то я писать о том буду, куда надлежит.
Едва, с трудом, архимандрит мог прийти в себя. Слова не шли с языка.
-- Старик пустое болтает,-- наконец сказал он,-- да я его и не выпущу на свет Божий, кому он скажет?
-- Нет, не дело ты говоришь, отец архимандрит: такими словами шутить нельзя,-- строго возразил Лупандин. -- Кто поручится за его будущее? А ежели и через десять лет откроется, что мне объявляли слово и дело, а я смолчал и не донес, тогда мне не миновать заплечных мастеров и кнута.
-- Не откроется никогда! -- успокаивал его архимандрит. -- Кто откроет? Не я же: я буду нем как рыба.
Архимандрит беспомощно опустил руки... "Господи! Господи!" -- шептал он.
-- Я его запру, прикую на цепь, он никого не увидит...
-- Нет, не говори: этого никогда не скроешь, это верно, как смерть,-- настаивал Лупандин,-- ты его должен в железах сейчас же отправить в Питербурх, в тайную; а не отправишь, не пеняй на меня: я донесу... Я хочу, чтобы моя голова оставалась на плечах.
Архимандрит молчал. В своем уме он искал выхода, спасения, но выхода не было... "Порешить с ним?.. концы в воду?.. Нет, этого и вода не примет..."
Примечания:
6 "Слово и дело государево" -- так назывались в XVIII в. государственные преступления. В эпоху Петра I всякое словесное оскорбление государя или неодобрительное слово о его деятельности считались государственными преступлениями, караемыми смертью. Смертью каралось и недонесение, нежелание сказывать "слово и дело государево". Лиц, сказывающих за собою "слово и дело", велено было присылать из всех мест в Преображенский приказ, в Петербург. Даже члены семейств, опасаясь за собственную жизнь в случае недонесения, часто сказывали один на другого.