II. УЖАСНОЕ ПОДОЗРЕНИЕ
По отъезде из монастыря государя среди братии возник ропот. То и дело слышалось имя настоятеля, сурового архимандрита Александра: его обвиняли не только в жестокости и своекорыстии, но даже в измене его царскому величеству.
Дело в том, что государь, отъезжая из монастыря под тяжелым впечатлением неприглядной монастырской жизни "впроголодь и впоколоть", при жалкой обстановке, в которой он сам видел вопиющую "босоту и наготу" бедной братии, рядовых черноризцев, пожаловал "здоровой братии" двести рублей, а "больничной" пятьдесят: по тому времени деньги большие. Однако настоятель все эти деньги взял себе, а у больничной братии, которой государево жалованье было роздано по рукам, в присутствии самого царя, архимандрит отобрал просто силою.
-- Приезд великого государя в обитель великий убыток монастырю учинил, и этих денег вам не будет,-- сурово отвечал архимандрит инокам, когда те спросили его про государево жалованье.
Эти слова поразили монахов, и по келиям качались тайные совещания о том, как быть.
Особенно резко осуждал настоятеля знакомый уже нам монастырский уставщик Иоаким Олончанин, прозванный так потому, что родом был из Олонца: он во время службы, как мы видели, подал царю на клиросе Апостол и указал, какую главу следует читать из послания апостола Павла к коринфянам. Его перебил монастырский "свиточник", белец Степан Артемьев.
-- Он нас всех подведет под пытку,-- взволнованно говорил Степан некоторым пришедшим в его келью монахам. -- Прошедшею осенью, в день тезоименитства царицы Екатерины Алексеевны3, это был день субботний, после обедни и обеда пришли ко мне по свитки вот он, отец Иоаким...
-- Помню, приходил,-- подтвердил тот,-- да отец Кирилл, бывший архимандрит, тут же случился, да и отец Иоанн Лоянский... Как же! Помню... Я еще и говорю отцу Кириллу: сегодня-де царицы ангела торжество, а у нас у обедни родителей поминали...
-- Это в царский-то день поминать! -- укоризненно покачал головой один из монахов.
-- Да,-- продолжал Олончанин,-- я и говорю отцу Кириллу, что-де в городе и по мирским церквам в такие дни за царское здоровие молебны поют и заздравные чаши величают. А ты-де, говорю, Кирилл, как был архимандритом, так ли делал? "Нет,-- говорит,-- при мне-де в такие государевы ангелы родителей не поминали, и неподобно-де в такие дни родителей поминать, а всегда-де бывали торжества, и за государево здоровье молебны певали и чаши величали".
-- Еще бы! А при этом идоле нам и по малой чарочке не дадено! -- заметил Олончанин.
-- Какая там чарочка! -- с сердцем добавил "свиточник". -- И капуста-то была гнилая, цвелью отдает... Держи карман! Да тогда же приходил ко мне старый уставщик Иосиф. Кирилл и спрашивает его: так ли, де, надлежит чинить, как вы сегодня родителей поминали? А надлежало бы, де, для ангела благоверный царицы праздновать и молебны петь, а не родителей поминать. Если-де о том будет донесено государю, то вы-де взяты будете на пытку. А уставщик на это: что же, де, нам делать! Я спорил-де, да архимандрит праздновать не велел, а выше-де лба очи не растут.
-- Вестимо,-- подтвердил Олончанин,-- а лоб-то у него медный.
-- Медный-то медный, а и он, архимандричий лоб, под пыткой вспотеет, в застенке-то,-- добавил еще один монах.
-- А вы слушайте, я не досказал,-- продолжал "свиточник". -- Как Кирилл так-то говорил тогда с уставщиком, пришел ко мне в келью и "просвирный", отец Авраамий. "Какую у тебя ныне просвиру взяли?--спросил его Кирилл,-- заздравную или за усопших?" -- "За усопших,-- говорит тот,-- а не заздравную: заздравной-де просвиры архимандрит печь не велел". -- "А прежде как бывало?" -- спросил Кирилл. "Да при прежних,-- говорит,-- архимандритах в такие дни бирывали заздравные просвиры".
-- Вот каковы дела творятся в нашей святой обители,-- заключил свою речь "свиточник",-- был бы у нас архимандрит отец Кирилл, этого бы не было.
-- Бедный Кнриллушка! -- вздохнул Олончанин. -- Где-то он теперь? Что с ним?
Кто же был этот так часто упоминаемый Кирилл?
Кирилл был предместником архимандрита Александра по управлению монастырем. В последние годы он сложил с себя звание настоятеля и жил в монастыре на покое. Это был тихий, добрый старичок с кроткими глазами. Он отличался необыкновенным благодушием и сердечною привязанностью ко всему слабому, беззащитному и угнетенному. Не только люди, но даже звери, птицы и насекомые находили в нем защитника и покровителя: все это было для него "Божье творенье", "Божьи детки", все, до последней козявки.
Будучи уже на покое, он летом, бывало, по целым часам бродил по монастырскому лесу, где или молился, беседуя прямо с Богом, с природою, или тихо напевал стих о "пустыне прекрасной". Одною из забот его было оберегание птиц, свивавших гнезда в монастырских постройках или около монастыря, от хищничества кошек, которых довольно водилось в монастыре для оберегания провизии от мышей. Все соловьиные и иной мелкой пташки гнезда были у него на счету, особенно те, которые свивались низко, часто даже в траве. Такие гнезда отец Кирилл обыкновенно обтыкал всякими колючками, так что до такого гнезда не мог добраться никакой кот.
А то, бывало, начнет журить вслух воробья или ласточку за ту же неосторожность:
-- Для чего сюда соломку таскаешь, глупый? А ты, дурочка, вишь, где лепит гнездышко; вот и наблюдай за тобой.
Голубей он прикармливал так, что они были с ним просто нахальны: садились к нему на плечи, когда он выходил из кельи, совали головки за пазуху старика, где часто находили горох, чечевицу или полбу.
-- Ну-ну, полно вам, дурачки! -- отбивается, бывало, старик от назойливой птицы, а у самого лицо светится умилением и любовью.
Муравьев и пчел он всегда ставил в пример молодым послушникам, когда те ленились или засыпали за работой.
-- Вон какое бревно тащит муравьишко, а для кого? Не для себя, а для братии, в свой монастырек тащит. Да и пчелка -- для кого труждается, медок и вощинку собирает? На свой же монастырь да и для нас, нам медок на кутью, а вощинку для божьего храма, на свечи.
Старика глубоко смущали и действия, и характер нового настоятеля, архимандрита Александра: черствый и самолюбивый эгоист, он обладал самыми несимпатичными для братии качествами, корыстолюбием и жестокостью. Монастырские суммы он считал своею собственностью и монахов, которые иначе смотрели на братскую казну, беспощадно сек плетьми и сажал на цепь, как собак или диких зверей. Он не только морил монахов неумеренными постами, но даже голодом.
-- Живучи мы впроголодь да впоколоть, ежечасно помираем нужною смертью с босоты и с наготы.
Это была ходячая фраза, вечная песня монахов Александро-Свирского монастыря, когда они бродили за подаяниями по соседним селам.
Сам же отец архимандрит вел совершенно иной образ жизни: в своей келье он кушал и осетринку от благодетелей, и всякие разносолы, и пил ренское и хереса. Мало того, у него была в соседней женской обители хорошенькая и молоденькая духовная дочка, смиренная девятнадцатилетняя инокиня Павла, или белобрысенькая Павочка, с льняною косою чуть не до пяток. Впрочем, она была еще беличка, хотя и носила иноческое одеяние, которое так шло к беленькому личику и к белокурым, льняного отцвета, волосам.
Кроме обычной своей жестокости и держания братии впроголодь, отец Александр восстановил против себя монахов и тем, что, против обыкновения, исстари установившегося в монастыре, он отменил празднование царских дней, когда после молебствия иноки угощаемы были "чашами за трапезою", что называлось у них "утешением", "малым" или "великим".
-- Не было у нас ноне утешения, ни великого, ни даже малого,-- часто жаловалась братия старому архимандриту, благодушному отцу Кириллу.
Новый архимандрит отнял у них и это "утешение".
Жалея братию, отец Кирилл и заговорил как-то об этом со своим преемником. Это было накануне Екатеринина дня, когда праздновалось тезоименитство царицы Екатерины Алексеевны, после вечерни, совершенной без праздничного пения.
-- Для чего ты, отец архимандрит, в тезоименитство благоверныя государыни Екатерины Алексеевны праздновать не велел? -- скромно спросил старик.
-- Что праздновать! И так добро!--дерзко отвечал архимандрит.
-- Нет, то не хорошо,-- заметил Кирилл,-- мы преж сего для ангелов государыней цариц всегда праздновали с палеелеосом и после вечерни молебствовали соборне, и в такие дни для государственных ангелов, по святой литургии, на трапезе братии бывало утешение довольное.
Глубоко оскорбленный, старик поник головою и пошел в свою келью, бормоча шепотом: "Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его..."
Но в душу его запало страшное подозрение...
Примечания:
3 I.