Фанатик
Исторический рассказ 1719--1720
I. ЦАРЬ ПОЕТ НА КЛИРОСЕ
Во второй половине января 1719 года в Александро-Свирском монастыре, что за Ладожским озером, шла обедня.
Службу совершал настоятель монастыря, архимандрит Александр, высокий, с курчавою головой и цыгановатым обликом монах, с другими иеромонахами. Служение было торжественное, и торжественность эта замечалась во всем -- в ярком горении свеч в паникадилах, в курении ладана, благовонный дым от которого ходил по церкви волнами, в праздничном облачении служащих и в выражении их лиц, в выражении какого-то страха и благоговения. И клир казался торжественнее обыкновенного.
Но что особенно поражало и привлекало взоры всех -- это гигантская фигура человека, стоявшего на правом клиросе. Гигант был не в монашеском одеянии, а в камзоле из грубого темно-зеленого сукна с красными выпушками и обшлагами, из-за которых видны были белые манжеты. На голове гиганта целая грива черных лоснящихся волос с небольшою косицею. На гладко выбритом полном лице, несколько осунувшемся, оставлены были только небольшие, несколько поднятые кверху усы. Но что особенно поражало в этом энергическом лице, в гордом повороте головы -- это необыкновенные глаза, которые, казалось, насквозь проникали душу и вселяли в нее невольный трепет. А между тем лицо это подергивалось иногда какими-то нервными судорогами.
Гигант пел вместе с прочим клиром, только сильный грудной голос его так резко выделялся из всего клира, что, казалось, он один только и был слышен.
В то время, когда архимандрит стал читать молитву: "Боже святый, иже во святых почиваяй", гигант обратился к одному из стоявших на клиросе монахов:
-- Что нынче из Апостола читается?
-- К коринфянам послание, ваще царское величество. -- отвечал инок, иеромонах Иоаким Олончанин.
-- Подай мне Апостол, я буду читать,-- сказал гигант.
Иеромонах с глубоким поклоном подал книгу, развернутую на одном месте, с шитою золотом закладкою.
-- Глава четвертая на десять, ваше царское величество,-- пробормотал он с тем же глубоким поклоном.
Гигант взял книгу и вышел с нею на середину церкви, к амвону. Перед ним все с трепетом и низкими поклонами расступались, словно трава перед косою.
-- Благослови, владыко! -- возгласил между тем иеродьякон.
-- Благословен еси на престоле славы царствия Твоего,-- провозгласил архимандрит.
Клир запел "трисвятое", а затем следовал возглас иеродьякона: "Воимем".
-- Мир всем! -- с каким-то трепетом в голосе отвечал архимандрит; но его покрыл могучий голос гиганта:
-- И духови Твоему!
Вся церковь, казалось, дрогнула от этого могучего, повелительного возгласа. Все глядели на эту трехаршинную фигуру великана с львиною гривою на голове и, казалось, ничего, кроме него, не видели -- ни икон в блестящих золотых окладах, ни тысячи огней в паникадилах, ни иеродьякона, совершавшего каждение...
-- Премудрость!-- провозгласил этот последний, осеняя великана дымом кадила.
-- Прокимен!-- грянул голос великана. -- К коринфянам послание, святого апостола Павла чтение. Братие! Ныне же, аще приду к вам, языки глаголя, какую вам пользу сотворю, аще вам не глаголю или в откровении, или в разуме, или в пророчестве, или в научении? Обаче бездушная, глас дающая, аще сопель, аще гусли, аще разнствия писканием не дадят, како разумно будет пискание или гудение? Ибо аще безвестен глас труба даст, кто уготовится на брань?
Могучий голос чтеца, по обычаю московских протодиаконов, возвышался все более и более, и от богатырского дыхания гиганта даже пламя свечей на ближайшем паникадиле колебалось, как от дуновения ветра.
-- Не царем бы ему быть, а первым протодиаконом в Успенском соборе,-- шептал иеродьякон Иоаким своему соседу, "свиточнику" монастырскому Степану Артемьеву.
-- Воистину глас трубный,-- отвечал шепотом же "свиточник".
Между тем архимандрит, сидя в алтаре "на горнем месте", сердито ворчал себе под нос:
-- Грех один, грех... и лицо скобленое, образ блудоносен... и табун-траву нюхает... не подобало бы таковому бесстыднику в храме Божием Священное писание чести... о-ох, увы!
Когда же гигант-чтец, в окончании, грянул: "Но в церкви хочу пять словес моим умом глаголати, да ины пользую, нежели тьмы словес языком",-- то все стекла в церкви задребезжали, а молящиеся со страхом вздрогнули.
1, государь чувствовал себя не совсем здоровым и теперь ехал на Марциальные воды лечиться. По дороге он заехал в Александро-Свирский монастырь отдохнуть, где и пробыл четыре дня. Перед отъездом из монастыря он слушал обедню, пел на клиросе и читал Апостол. Читать Апостол Петр Алексеевич всегда любил и оттого во время церемоний знаменитых "всепьянейших соборов"2 он всегда исполнял должность "архидьякона, княж-папина жезлоносца" и всегда первым возглашал "песнь Бахусову":
Бахусе пьянейший главоболения,
Бахусе мерзейший рукотрясения,
Бахусе, пьяным радование,
Бахусе, ногам скакание,
Бахусе, хребтом вихляние,-- и т. д.
По окончании службы государь, в сопровоходении настоятеля и всей братии, отправился к монастырской трапезе. Он заблаговременно объявил архимандриту, что будет трапезовать вместе с братиею и чтобы трапеза была обычная, повседневная, без "величания чаши".
Трапезная представляла длинную, слабо освещенную келью, воздух которой насыщен был запахом прокислой капусты и свежеиспеченного черного хлеба. Слышалось также благовоние лука и черного конопляного масла.
После предобеденной молитвы и благословения яств государь с двумя денщиками поместился в голове стола, а противоположный конец стола занял настоятель. Вдоль всего стола тянулся ряд мисок, выдолбленных из карельской березы и окованных железом. Грубые, неуклюжие мисы вмещали в себе по полуведру серых, пустых щей, от которых клубами валил пар. Перед мисками возвышались пирамиды резанного огромными ломтями черного, как тамбовский чернозем, хлеба. Тут же стояли деревянные солоницы соответственной величины, самого грубого подела. Длинною шеренгою, словно солдаты в строю, лежали против каждого монаха деревянные ложки, величиною в голову двухмесячного младенца. Такая же ложка лежала и против царя, а равно такая же была против него и миска, и солоница.
видимо, что-то покоробило, и они знали, что именно. Им это строжайше воспрещено было делать на том основании, как объяснял настоятель, что когда апостолы за "тайною вечерею" спросили Христа, кто из них будет Его предателем, Он отвечал: "Омочивший в солило руку, той мя предаст..." И вдруг царь это сделал!..
Чтобы показать братии и самому царю пример "истового соления святого хлеба", отец-архимандрит, осенивши крестным знамением стоявшее перед ним "солило", взял из него щепотью сколько было нужно и посолил лежавший перед ним ломоть, который и направил ко рту, предварительно перекрестив и этот последний.
-- Сие творю по Писанию,-- пояснил он, обводя строгим взором всю братию, в том числе и царя,-- когда Господь наш Иисус Христос на тайной вечери омочил свой хлеб в солило и подал его Иуде Искари-отскому, "и по хлебе тогда,-- речет евангелист Иоанн,-- вниде в он сатана".
Откусив от ломтя и положив его на стол, настоятель взял ложку, зачерпнул ею из общей миски щей, опрокинул ложку в рот, опять положил ее на стол и стал "истово", медленно жевать содержимое во рту.
Точно то же самое проделал и сидевший по правую его руку инок, седой старец; за ним третий, четвертый.
в миски, ложки опрокидывались в разинутые рты, и затем шло общее "истовое" жевание сотни челюстей с бородами седыми, русыми, черными.
Царь отложил в сторону свою ложку, необычайное зрелище братской трапезы поглотило все его внимание: братия жевала медленно, опустив глаза, и только слышалось чавканье челюстей, да мелькали ложка за ложкой то к мискам, то к разинутым ртам, а потом чинно клались на стол по очереди...
А в стороне, у аналоя под иконами, дневальный инок читал вслух "истово", сильно гнуся, "Повесть о Ионе, епископе новгородском".
-- "Прежде бо зело малех дней епископства его воздвижеся Витовт, князь виленский, аки волк гладей человеком нападая, плоти их оружием хапая, и со всем литовским множеством ходя на Великий Новград, оборити и попленити хотя, и Порхов град уже аки в неводе обият войска множеством, и борити той начинаше, и вся злая творити не умолчеваше..."
Государь слушал "повесть" с видимым интересом. До щей он уже более не дотрагивался. А дневальный инок продолжал под мерный стук деревянных ложек и неумолчное чавканье иноческих челюстей:
"Тем же суровый волк, яко время гладству своему обреть, не уставшая люди мирныя клятвы беззаконно и пагубно; обаче последи воздаст ему Господь ординскими цари. Цари бо ординстии с своими татары многое его литовское воинство, излезшее на ня в поле, аки худы некия животны, иже от пещер исскачущая, погубили и сильные коня его и комони отъяша, самому Витовту в мале полце утекшу".
Огромные миски со щами выхлебаны братиею дочиста, ложки облизаны чисто, "истово" и положены на стол. Дневальные бельцы-послушники убрали со стола миски и вместо них поставили такие же, наполненные доверху гречневою кашею, жирно политою конопляным маслом.
Государь и каши зачерпнул своею ложкой, отведал и ложку положил на стол. Снова перед глазами его замелькали ложки иноков, снова раскрывались и закрывались рты, снова слышалось только чавканье, прерываемое то там, то здесь громкою икотой, причем икающий рот непременно осенялся крестным знамением; а дневальный черноризец продолжал читать.
-- "И польские грады, и великие села без заставы остави Витовт оный, свое спасение токмо ища, их же татарстни руце пусты ему вся положили мнозем гневом царя их..."
Государю точно молния прорезала память: он вспомнил несчастную битву под Нарвой, и энергическое лицо его судорожно передернулось... "А за Нарву -- Полтава",-- подсказала та же память.
Впервые -- в издании: "Тимош и Фанатик. Исторические повести". СПб., 1891.
1 Алексей Петрович принцессе Софье Шарлотте Брауншвейг-Вольфенбюттельской, от которой имел сына Петра (впоследствии император Петр II; 1715--1730).
Разногласия между сыном и отцом обострялись и принимали политический характер. Народная молва видела в царевиче Алексее надежду на освобождение из-под гнета петровских реформ. Семейный раздор вылился в борьбу партий. После смерти кронпринцессы Шарлотты (1715) царь письменно потребовал от сына, чтобы он исправился или ушел в монастырь, а в противном случае грозил поступить с ним как со "злодеем". Тогда царевич бежал за границу с любовницей Евфросиньей Федоровной. В Неаполе подосланные царем Петр Толстой и Алексей Румянцев уговорили царевича вернуться в Россию, поманив разрешением жениться на Евфросинье по вступлении в пределы России ("чтобы меньше стыда было"). Первое свидание отца с сыном состоялось 3 февраля 1718 г. Царевич был лишен права наследовать престол и взят под стражу. Начался розыск сначала в Москве, потом в Петербурге, пытки, казни. Царевич также подвергался пыткам и 24 июня 1718 г. был приговорен к смертной казни, но скончался до ее исполнения (а по другой версии был задушен приближенными Петра I в Петропавловской крепости).
2 "всешутейшего и всепьянейшего собора" относится к 1694 г., когда Петр в доме своего любимца, немца Лефорта предавался забавам разрушения старого придворного этикета и русской православной церковности.