9
Державин вошел сильно старческою походкой. Хотя он и бодрился, но и беззубый рот заметно шамкал, и бархатные йоги словно тоже шамкали.
Особенно вид его поразил Дурову. Читая его сильный стих, его напускной пафос и риторику, которые, казалось, дышали страстью, пылали огнем воодушевления, девушка, мечтательная и увлекающаяся по природе, воображала Державина каким-то титаном, полубогом, а если ей и говорили, что он уже старик, то он не иначе рисовался в ее воображении, как в образе "борея":
С белыми борей власами И седою бородой, Потрясая небесами, Облака сжимал рукой...
А тут она видит шамкающего старца, который не только не потрясает небесами, но у которого собственная седая голова трясется, а глаза, которые ей представлялись орлиными, старчески моргают и слезятся... Господи! как грустно это видеть... И нижняя губа отвисла - но держится... И под носом табак, и на манжетах табак, и на жилете табак... А ноги - точно в валенках, точно у их коровьего пастуха...
- Какая очередь за Державиным? - спрашивал старик, здороваясь с хозяином и гостями.
- Написать, ваше превосходительство, что-нибудь новенькое по поводу мира с Наполеоном, - извернулся Тургенев. - А то вон только и слышно, что о "Дмитрии Донском" Озерова да о "Пожарском" Крюковского*.
- Оба сии творения, государь мой, слабы, - отвечал старик.
- Вот потому-то и ждуг от вашего превосходительства чего-либудь сильнеаького, чего-нибудь "державинско-го" - так и говорят.
- Оно-то так... Я кое-что и скомпоновал, ест Михай-ло Михайлович знает.
- Что же это такое, ваше превосходительство? - спросил Карамзин.
- Гаврило Романович написал оду, - отвечал Сперанский.
- Пророческую, - добавил Державин.
- Это правда, - продолжал Сперанский. - И хотя государю она понравилась, однако, в виду политических обстоятельств, он несколько стихов собственноручно подчеркнул.
- А подчеркнул-таки? - любопытствовал старик.
- Подчеркнул довольпо мест таки...
- А какие все больше? Чай, сильненькие, с огоньком которые?
- Да, именно с огоньком.
- Я так и знал, так и писал с оглядкою... Я вот и Мерзлякову послал копию в Москву, так для прочтения, да и пишу ему насчет мира-то и моей оды на оный: "Радоваться-то можно, как просто сказать, с оглядкою; а для того и не мог я предаться полному вдохновению, а как боец, сшедший с поля сражения, хотя показывался торжествующим, но, будучи глубоко ранен, изливал свою радость с некоторым унынием..."
- Это касается вас, юный боец, только что сошедший с поля сражения, с улыбкой, отечески обратился Сперанский к Дуровой, которую Лиза успела и познакомить и даже подружить и с своей Соней, и с мамой, с г-жой Вейкардт. - Позвольте вам, ваше превосходительство, представить этого юного бойца...
- Господин Александров, которому вчера государь собственноручно пожаловал Георгия, - рекомендовал хозяин.
- Очень, очень приятно, - прошамкал знаменитый старец. - Да какой-же вы, государь, мой, молоденький... А знаете, молодой человек, кого вы напоминаете?
Девушка смешалась и не знала, что отвечать.
- Княгиню Дашкову, Катерину Романовну, когда она была ваших лет.
"Юный боец" покраснел еще больше и взглянул на Сперанского.
- Что ж, это сходство приятное, - поддержал он смущенную девушку.
- Только, государь мой, не в пользу сравниваемой, - перебил Державин: - княгиня Дашкова, признаюсь, никогда не нравилась мне... У нее всегда была склонность к велеречию и тщеславию, хвастовство, корыстолюбие... женщина эта, сказать правду, всегда отличалась вспыльчивым и сумасшедшим нравом.
- А теперь она совсем развалина... Я ее видел - она приезжала в Москву из своей деревни, - сказал Тургенев.
- Ну, наши с ней годы не молодые.
- Она годом старше вас, ваше превосходительство, - вставил Магницкий.
- Ну, вот!.. А вам как известны наши годы, молодой человек? - спросил старик.
- Годы вашего превосходительства известны всей России, - подольстился Магницкий.
- У! льстец...
- Не льстец, ваше превосходительство: я говорю правду.
- А вот Мерзляков пишет мне еще об одном моем сверстничке, - и это уже касается вас, Николай Михайлович, - обратился старик к Карамзину.
- О ком же, ваше превосходительство?
- О Новикове Николае Ивановиче. Он вам сродни...
- По "Древней российской вивлиофике" разве?
- Да... но и теперь у него остается в мозгу некий исторический зуд все не забывает истории.
- Да?
в летописи Нестора.
- Как же это на змее? - заинтересовался Карамзин.
- Я отыскал ту змею, что укусила Олега, - шутливо вставил Тургенев.
- Да почти что так. Он, видите ли, отыскал там у себя в деревне змею, да и рассердил ее, дразня палкою. Так оказалось, что змея не кусает и не жалит, а именно "клюет", как и рыба. А в летописи будто бы сказано - я не помню сам, - что змея Олега "уклюнула", а не "укусила".
- Да, это совершенно верно, - подтвердил Карамзин. - Так, значит, старик все еще интересуется историей?
- Интересуется, интересуется... не равнодушен к старушке Клио, сострил старик.
- Да вообще я заметил, что за мамзель Клио ухаживают больше те, для которых женщина становится незрелым виноградом, - пояснил Тургенев.
- Это вы на мой счет? - спросил Карамзин.
- Нет, так вообще.
- Удивительная судьба этого человека, - заметил Сперанский после некоторой паузы, последовавшей за шуткою Тургенева. - Бесспорно, это даровитейшая личность, когда-либо стоявшая в ряду деятелей умственного развития России: как апостол нашего просвещения - Новиков стоит первый. Если можно сколько-нибудь наглядно представить результаты деятельности Новикова и других русских общественных работников, то Новиков воздвиг себе пирамиду Хеопса, а прочие...
- Тротуарные тумбы, - перебил его Тургенев.
- Ну, не тротуарные тумбы, но все же и не пирамиды, - спокойно продолжал Сперанский. - И что же! Этот человек почти половину жизни провел в несчастии. Теперь вот он стал отшельником, воспитывает карасей и производит опыты над змеями... Если кого можно приравнять к Новикову - не по многоплодности, а по духу - так это Радищева... Как Новикова, так и Радищева оценит только наше потомство, ибо природа произвела их на свет ошибочно: время не доносило ни Новикова, ни Радищева, и недоноскам этим следовало бы родиться столетием позже... Как вы об этом думаете, ваше превосходительство? - обратился он к Державину.
- Как? что? спать пора?
Старик вздремнул и не слышал последнего разговора. В последние годы вообще всякий разговор, где старец стоял не на первом плане, не сам говорил, а другие и о предметах, лично его не касавшихся, он начинал дремать: так и тут - разговор о Новикове и Радищеве нагнал на него дремоту.
- Говорят, ваше превосходительство, - снова подольщался к старику-министру Магницкий, - будто у нас все умные люди кончают неблагополучно... Я думаю, Александр Иванович ошибается...
- Да, конечно, вы так не кончите, - вскользь бросил Тургенев.
Магницкий побледнел, но сдержался, пересилил свой гнев. Дурова заметила это и приняла к сведению.
- И притом, ваше превосходительство, - продолжал лисить Магницкий, Михаил Михайлович изволил говорить о временах прошедших... Что было, то прошло и быльем поросло... А о благополучном ныне царствовании этого сказать никаким образом нельзя: это было бы грехом великим. Посмотрите на все, что ныне совершается - и сердце ваше возрадуется: у нас на престоле ангел кротости. Вы были правы, ваше превосходительство, когда вдохновенно восклицали в бесподобной оде на восшествие на престол Александра:
Век новый! Царь младый, прекрасный! Пришел днесь к вам весны стезей! Моа предвестья велегласны Уже сбылись, сбылись судьбой. Умолк рев норда сиповатый, Закрылся грозный, страшный взгляд; Зефиры вспорхнули крылаты, На воздух веют аромат;
- Так, истинно так, - самодовольно бормотал тщеславный старик. - Ныне настало златое время... Я же тогда и предсказывал сие в своей оде:
лиру, прах с нее стряси, И с сердцем радостным, свободным, Вещай, греми, звучи, гласи Того ты на престол вступленье, Кого воспел я в пеленах.
Декламируя свои стихи, старик воодушевился, встал с кресла, в котором дремал, и, ерзая по полу бархатными сапогами, воздевая к потолку руки и колотя себя к грудь, казался очень смешным и очень жалким. Дурова глядела на все это с грустью, а Тургенев иронически улыбался...
- Завели машину, - шепнул он Сперанскому, - конца не будет.
Но конец скоро последовал: старик закашлялся и в изнеможении опустился на кресло.
- Нет, не могу больше, - сказал он, тяжело дыша.
- Да, Гаврило Романович, - улыбнулся Карамзин своею задумчивою улыбкою, - вы крепче на бумаге, чем на ногах...
- Совсем плохи ноги... да и кашель... а с чего бы?
- А слышали вы проделку Вакселя? - спросил Тургенев Сперанского.
- Какого Вакселя?
- В конногвардейской артиллерии служит.
- Нет, ничего не слыхал.
- А вот что. Ведь военные, да и вся наша аристократия, несмотря на мир, ужасно злы на Наполеона. Понятно, что и посланника его Савари не очень-то любезно приняли во многих домах. А сегодня Ваксель так совсем учинил скандал. Он нанял карету четверней и все катался по Невскому, выжидая, когда Савари будет ехать из дворца. Увидев, что карета Савари подъезжает к Полицейскому мосту, Ваксель направил на него, впере-рез, свою четверню, так что кареты сцепились. Савари высовывается в окно и кричит: "Faites reculer votre voiture" [Осадите Вашу карету (франц.)]. - "C'est votre tour de rectiier, - отвечает Ваксель: - en avant!" [Это Ваша очередь подать назад. Вперед! (франц.)] - Ну, и Савари должен был выйти из кареты и велеть кучеру осадить своих лошадей.
- Ну, это глупая шалость, - заметил Сперанский: - надо было уметь осадить Наполеона в поле...
- Да, конечно, на Полицейском мосту оно легче, - с своей стороны, добавил Карамзин.
- Каков историограф! не острит, - не унимался Тургенев. - А знаете, откуда он теперь заимствует свои остроты? - спросил он Сперанского.
- А откуда?
- Больше все из поучений Вассиана Рыла да Луки Жидяты, да из "Вопросов Кирика", а самые новые - из "Слова Даниила Заточника".
- Ну, Александр Иванович почтеннейший, и ваши остроты насчет Николая Михайловича "Стоглавом" да "Номоканном" пахнут, - заметил Сперанский.
А Карамзин сидел и добродушно улыбался. Его мысли действительно больше жили в прошедшем, чем в настоящем. На мозгу налегло слишком много прочитанного, архивного, чтоб можно было легко от него отрешиться. Зато мозг Державина возвращался уже, кажется, к младенческому состоянию: старик опять тихонько похрапывал в кресле.
- Видите, дедушка Державин дремлет, - шепчет Лиза своему новому другу.
- Нет, он всегда спит, когда не говорит... А вы долго останетесь в Петербурге?
- Нет, милая, мне надо ехать в полк.
- Ну уж! зачем?
- На службу.
- А разве здесь нельзя служить? Вон папа здесь служит.
- Папа ваш не военный.
- А в Петербурге много военных.
- Но я, милая, служу в действующей армии.
- Ну уж! а то бы вы часто ходили к нам... так было бы весело!
Скоро г-жа Вейкардт пригласила гостей в столовую к чаю. Общество уютно расположилось за круглым столом, на котором шипел массивный серебряный самовар, располагая своим пением к продолжительному чаепитию, тем более что на дворе лил тот перемежающийся, противный дождь, над которым постоянно острил Тургенеп.
- У петербурского неба катарр пузыря, - сострил он и на этот раз, когда г-жа Вейкардт куда-то отлучилась из столовой.
- А у вас, мой друг, катарр языка, - заметил на это Карамзин.
- Это из "Ипатьевской летописи"? - отпарировал Тургенев.
- Нет, из "Русской Правды".
После чаю, чтобы занять дремлющего Державина, Магницкий предложил его превосходительству сразиться в шахматы.
- А! с Наполеоном потягаться - извольте, извольте, молодой человек... Мы когда-то и с Суворовым игрывали, и я побеждал непобедимого.
Магницкий из усердия и из почтительности к министру постоянно проигрывал, а старик этим тешился как маленький, постоянно приговаривая: "шах Наполеону", или: "а мы его по усам, по усам".
- А что вы, господин Александров, не поделитесь с нами вашими военными впечатлениями? - обратился Сперанский к своему юному гостю.
- Они для вас едва ли будут интересны, - отвечала девушка, чувствуя, что Лиза таинственно дергает его за рукав.
- Ах, папа! отчего я не мальчик! - вдруг отрезала Лиза.
- Вот тебе раз! Что это за фантазия?
- Я бы с ними (она указала головой на Дурову) уехала в полк.
- Да ведь ты мышей боишься, - подскочила к ней Соня, которая начала было уже ревновать свою приятельницу к неизвестному молоденькому офицеру и почти не отходила от матери, занимавшейся каким-то рукоделием, а теперь совсем испугалась, что Лиза уйдет от них. - Там мыши...
- С ними (и опять кивок на Дурову) я и мышей не буду бояться, отрезала Лиза.
- Ну, так прощайте, Елисавета Михайловна, прощайте, - заговорил Тургенев. А как же Саша Пушкин без вас останется?
- И он хочет идти в офицеры.
- Ну, пропал теперь бедный Наполеон, совсем пропал.
- А мы его по усам, по усам, - самодовольно бормочет старик Державин, делая шах Магницкому.
- А мы уклонимся, ваше превосходительство, - уклончиво отвечает этот последний.
Дурова, видя все то, что около нее происходило, и слушая то, что говорилось, ни глазам своим, ни ушам не верила: она никак не могла себе представить, что сидит в кругу первейших знаменитостей России и слушает их болтовню, перемешанную иногда серьезными замечаниями, которые она жадно ловила. Ничего подобного она не видела среди военных. Правда, здесь она попала в самый высший круг, который принял ее запросто, по-семейному, там же она большей частью толкалась в кругу субалтерных офицеров и солдат; к высшим же военным лицам она имела только служебное и самое косвенное отношение. Здесь ее необыкновенно поразил контраст между серьезностью беседы и самыми простыми шутками и остротами, которыми в особенности пробавлялся Тургенев: ученые мужи, светила государства болтают и дурачатся как школьники! Но это именно и подкупало ее молодое сердце. Это-то отсутствие педантичности и очаровывало ее: и этот смешной, в бархатных сапогах, "великий Державин", норовящий кого-то все "по усам" да "по усам" и засыпающий при всяком удобном случае; этот тихий, как будто бы застенчивый Карамзин, "главный историограф" и автор "Бедной Лизы", над которою плакала Россия, скромно отпарирующий нападки Тургенева; знаменитый Сперанский, любимец царя и преобразователь правительственного механизма всего государства, такой ласковый, добрый, так деликатно умевший успокоить ее личное волнение и так неподражаемо обходительный, нежно игривый с своею Лизою; этот болтун Тургенев, все видящий в смешном виде, и даже этот сладкоречивый Магницкий, ловко "уклоняющийся" от шаха, - все это глубоко и хорошо задело ее мысль, ее впечатлительность.
"Серьезные люди шутят", - думала она... Да разве это не то же, что ее товарищи уланы, иногда после самой кровавой схватки с врагом, тотчас перестают о ней говорить или вспоминать ее подробности, эпизоды, вспоминать убитых, толкуют или о том, что гуся где-нибудь раздобыли, или играют с Жучкой, или рассказывают сказки, предаются воспоминаниям самого мирного свойства? Это для них отдохновение, отвлечение мысли от одного направления к другому - это освежение мысли...
"Сапоги Редеди", "зубочистка Феодосия Печерского", "академик Васька с мышью на шее" - все это так и подмывало ее, и ей становилось и легко, и весело среди знаменитостей... Прежде она любила читать; чтение развило в ней природное воображение; внутренняя кипучесть искала простора, свободы, деятельности, - и она очертя голову бросилась в омут боевой жизни - другого исхода не было... А тут она начинает чувствовать, что для женщины могла бы быть и другая, свободная, светлая, деятельная жизнь - не на коне, не с пикою в руке...
Этот вечер у Сперанского невидимо для нее самой забросил в ее молодую, впечатлительную душу зерно будущего развития... Две самые крупные личности в истории русского просвещения - Новиков и Радищев, и она об них прежде ничего не слыхала, ничего не читала, хотя так много слышала и читала о Державине, Карамзине, Хераскове, Ломоносове...
- А на вас юпочки есть? - конфиденциально шепчет Лиза своему новому другу.
- Нет, милая.
И ей трудно не расхохотаться, тем более что Лиза ведет себя так таинственно и серьезно, как будто ей поручено было хранение важной государственной тайны.
А там опять заговорили о Новикове.
- Я не могу забыть, как он однажды накинулся на меня за дворян, сказал Карамзин, улыбаясь своею мягкой улыбкой.
- За российских, которых я похвалил в своем "Вестнике Европы"... Я до сих пор не могу забыть этой несчастной страницы, за которую мне так досталось. У меня было напечатано: "Я люблю воображать себе российских дворян не только с мечом в руке, не только с весами Фемиды, но и с лаврами Аполлона, с жезлом бога искусств, с символами богини земледелия. Слава и счастие отечества должны быть им особенно драгоценны. Не все могут быть военными и судьями, но все могут елужить отечеству. Герой разит неприятелей или хранит порядок внутренний, судья спасает невинность, отец образует детей, ученый распространяет круг сведений, богатый сооружает монументы благотворения, господин печется о своих подданных, владелец способствует успехам земледелия: все равно полезны государству..." Так вот за это он и взъелся на меня: "А куда, говорит, девали вы, государь мой, мужика, поселянина? Все, говорит, по-вашему полезны, один он не полезен? А на ком, говорит, государство держится? А как, говорит, "господин печется о своих подданных"?"
- Что ж, он прав, - заметил Сперанский и с улыбкой прибавил: - Но не подумайте, что это говорит во мне российский попович, а не дворянин...
- Ну, конечно, зависть, - шутя пояснил Тургенев.
- Что ж, вы помирились с ним после? - спросил Сперанский.
"Судите умерших беспристрастно, да не осуждены будете теми, которые еще не родились..."
- Да, это совесть великого человека, - сказал задумчиво Сперанский. Страшен суд тех, которые еще не родились.
- А я его не боюсь, - с своей неизменной веселостью заключил Тургенев.
- Почему? - спросил Сперанский.
- Меня не будут судить... Вас - это другое дело: вы - исторические деятели, и потянут вас, рабов божиих, к Иисусу... А я, что я! - симбирский помещик и дворянин... ничтожество...
- Заходите, пока в Петербурге - всегда рад вас видеть. - А потом прибавил: - А если ваш батюшка будет здесь и станет о вас спрашивать, - что сказать ему?
Девушка не сразу могла отвечать на этот вопрос. Волнение ее было так заметно, что Сперанский чувствовал, как дрожит у нее рука.
- Скажите, что вы видели меня... что я здорова... что государь был милостив ко мне...
- Да, это его порадует... А если. он пожелает видеть вас?
- Так сказать, что вы уехали к армии?
- Да... а я сама напишу ему. Лиза тоже таинственно шепнула ей:
- Вы приходите еще - чаще, чаще... может быть, и я уеду с вами...
Державин на прощальный поклон ее отвечал:
- Желаю вам не смирить, а пленить Наполеона, - загадочно сказал Тургенев, особенно, как ей показалось, делая ударение на слове "пленить".
Она покраснела, но ничего не отвечала - она была озадачена.
Выходя от Сперанского, Дурова чувствовала, что в душе ее зарождается что-то новое, открывается какая-то новая светлая полоса в будущем, которой она прежде не замечала.