4
Усадьба Новикова стояла при въезде в село Авдотьино, несколько на отшибе и в стороне от проезжей дороги. Это был обыкновенный средней руки помещичий дом - деревянный, одноэтажный с высокою соснового, почерневшею от времени крышею и с широким крыльцом-баяко-ном, обращенным к северу. Некоторые окна дома были закрыты ставнями, большая половина обширного двора поросла травой, через которую были протоптаны дорожки к кухне, к скотному и птичьему двору, к конюшне и леднику, находившимся под одною крышею. Двор представлял некоторую запустелость, запущенность, а когда-то, во времена детства Новикова, в половине XVIII столетия, на этом дворе и в этом обветшалом теперь доме бойким ключом била жизнь среднепоместного дворянина. Барство сказывалось когда-то здесь и в псарне, и в псарях, и в доезжачих, и в сворах собак. Дворовые девки кружева плели, Акульки да Малашки иногда наряжаемы были Венерами да Психеями.
А с тех пор как вырос молодой барин, Николвнька, да поступил в гвардию, а потом, скинув с себя гвардейский мундир, зарылся там где-то в Петербурге или в Москве в грудах книг да старых бумаг - опустела как-то барская усадьба Новиковых и двор ее травою зарос... А там еще хуже пошло: приехал сам барин и обратил усадьбу в какой-то монастырь... Бумаги да книги, бумаги да книги - только и было всего добра... За то до мужиков, до своих - у-у! как добер был барин Микалай Иваныч - пальцем никого не трогал... И жаль было мужичкам своего барина; все он смутный такой да невеселый, ни пиров у него, ни забав - все по-монастырскому.
Когда Новиков и его спутники пришли на двор, ямщик уже давно отпряг лошадей, поставил их в конюшню, засыпал им корму, а сам, усевшись с кучером Новикова на крылечке людской, рассказывал ему о французе-фараопе, о том, как француз-фараон из воды вышел, из самова Черного моря, и замиренье дал...
Так как Ириша пожелала остаться на балконе, то хозяин приказал кухарке полнотелой, с толстейшими руками бабе Сиклитинье, матери Микитейки, собрать самовар тут же, на воздухе, и на завтрак приготовить яичницу глазастую, которую очень любила Ириша, да зажарить грибков в сметане, до которых Мерзляков был большой охотник.
- А Микитейка каких грибков набрал - и-и Заступница! - пояснила словоохотливая Сиклитинья.
Новиков сел у стола, стоявшего на балконе-галерее, снял с себя картуз, расправил руками волосы и бороду в о чем-то как будто задумался.
- Какой вы хорошенький, дедушка, - сказала Ириша, подходя к нему: точно апостол.
Старик с любовью взглянул на нее.
- Ах, ты, яичница глазастая!.. а глаза-то все больше у тебя делаются... А! какова! всегда дедушке какой-нибудь комплимент скажет, говорил старик, любуясь девушкой.
- Да это не комплимент, дедушка, а правда.
- А вот и я тебе скажу правду, глазастая: ты очень похорошела и возмужала... И уж думаю, что этими буркалами ты, наверное, прострелила сердце какому-нибудь герою... А? признайся - прободила еси?
Ириша вспыхнула. А старику почему-то вспомнился тот вечер, когда он, летом 1767 года, накануне отъезда из Петербурга в Москву, в качестве делопроизводителя в комиссии депутатов, прощался тоже с Иришей - только не с этой... а такие же глаза при черных волосах... Что за ночь то была в Царском, в саду!.. "Не забывай меня, милый-милый! не забывай ни на момент!" - шепчут жаркие от поцелуев губы, а холодеющие руки так и замирают, обнимая и лаская... "Не забуду, жизнь моя! рай мой! не забуду и на краю могилы"... Да, правда, и край могилы уже виднеется, и вспомнилась та Ириша, вспомнилаеь при виде этой... Первое всегда остается первым и не вытравляется никакими вторыми и последними...
Но старик тотчас опять овладел собой.
- А вот я заболтался с вами, да и не спрошу досель: что нового у вас в Москве? что новенького у вас в России? - сказал он, обращаясь к Мерзлякову.
- Да что новенького, почтеннейший Николай Иванович!.. О мире с Бонапартом вы, конечно, слышали уже?
- Слыхал - и радуюсь этому... Все же меньше крови будет пролито.
- Так и многие думают, но Москва недовольна.
- Ростопчин, конечно, - Сила Богатырев?
- Он первый, да он же и с голосом, а за ним и все "русские", не галломаны... А есть новость, лично вас касающаяся, Николай Иванович: вас подозревают в сношениях с французами.
- Я с разбойниками никогда не вступал в сношения, - брезгливо сказал старик. - А кто это считает меня способным надеть на себя дурацкий колпак?
Тут Новиков пустился в оценку "лиц и событий" и незаметно перешел к изложению своих философских взглядов на природу и человека.
- И воробей, дедушка, вор, - добавила Ириша.
- И всякое животное - вор и хищник, - пояснил Мерзляков.
- Нет, други мои, - задумчиво отвечал старик, - по вашему толкованию и сия лилия - вор: она ворует влагу из земли, она ворует тепло у солнца.
- Да, все это воровство, говоря в строгом смысле слова.
- А ваше дыхание, дети мои, воровство? - неожиданно спросил старик.
И Мерзляков, и Ириша сразу не могли ответить на последний вопрос.
- По вашему толкованию, - продолжал Новиков, - весь процесс жизни природы - повальное воровство, вся природа только и делает, что ворует: человек ворует зерно у земли, шерсть у овцы, шелк у червя, воздух у природы, воду у реки; овца ворует траву; трава - тоже воровка: она ворует влагу у земли. А сама земля - так уж всесветная воровка: она и людей ворует, и зверей, и растения, и свет, и тепло - все! все! Нет, други мои, в этом воровском мешке следует разобраться!..
В это время Сиклитинья поставила на стол шипящую сквовороду с яичницей.
- У кого ты, Сиклитиньюшка, эти яйца украла? - с улыбкой спросил Новиков.
- Ах, батюшка барин! что вы! Господь с вами! Это яйца наши - сама и курочек щупала, сама и яйца собирала из-под них! - затараторила Сиклитинья.
- А куры тебе позволили их яйца брать? - снова спросил старик.
- Ах, Заступница! да что ж это такое! Куры - знамо куры: на то они и куры...
- Вот это - умный ответ! - заметил Мерзляков.
- Вестимо - на то оне куры, барин, чтоб яйца господам нести...
Новиков махнул рукой. Ириша хохотала. Сиклитинья с недоумением разводила руками.
- Вот всегда он такой, барин-от наш, - объясняла она барышне: скажет такое, что и-и, Заступница!
- Точно и-и! - сам повторял старик, улыбаясь.
- А как же, барин? Всегда, бывало, говорите: "Поди, Сиклитиньюшка, украдь у коровы молочка, али-бо украдь у мужиков хлебца"... Наш-от, барский хлеб, а ты украдь! что выдумают...
И Сиклитинья, махнув рукой - что не стоит-де на его чудные речи обращать внимания, что он-де завсегда чудит, а барин все-таки добрый побежала к кухне, как бы подзадоривая себя: "А уж каки грибки в сметане выдуть... и-и, Заступница!"
Яичница оказалась отличная. Ириша кушала прямо с сковороды, а бакалавр наложил себе полну тарелку.
- А ну, Ириней, украдь мне сольцы немножко, - сказал он, пробуя яичницу.
- Смейтесь-смейтесь, други мои, - продолжал Новиков, накладывая и себе глазастой. - А я вам скажу, - нам история и сама жизнь так сплюснули мозги, что многое нам кажется смешным, когда оно прискорбно, и над хорошим мы скорбим, не понимая, что оно хорошее... Человечество изолгалось дальше пределов возможного, запуталось в своем неведении - и не может распутаться. Везде ложь и воровство, когда эти слова не должны существовать. Посмотрите - что может быть естественнее и законнее чувства любви? А мы и из нее сделали ложь. Чистая девочка, никогда, положительно никогда ни одним словом не солгавшая и не умевшая лгать, как невинный младенец, как только полюбила - начинает лгать... Она лжет, скрывает свое святое чувство, потому что или стыдится, или боится его обнаружить, потому - в свою очередь, что ей не позволяют любить или велят любить другого...
Ириша чувствовала, как краска стыда заливала ее щеки. И она лгала уже, мало того, что скрывала - лгала дяде. Она низко нагнулась над яичницей.
- Какая ты красная, Ириней, - заметил дедя.
- Это от яичницы... (От яичницы! Да - во всем виновата яичница. Девушка чувствовала, что она скоро заплачет. Она жестоко лжет!)
- История сделала из человека... просто фальшивую монету, подделку под человека, - продолжал старик. - Я помню, раз, еще в Моокве, вздумал проследить за собой и за всем, с чем я сталкивался в продолжении целого дня, и к вечеру пришел в ужас и отчаяние от мысли, что как могло до такой степени испортить себя человечество - так испортило, что на заказ, кажется, так испортить нельзя... Едва я вышел из дому, как сразу почувствовал, что я очутился между волками и что я сам волк...
- Homo homini lupus [Человек человеку волк (лат.)], - процедил сквозь зубы бакалавр, смакуя яичницу.
- Точно lupus, - ответил Новиков.
- Что это значит, дедушка? - спросила Ириша, несколько оправившаяся.
- А то, что каждый человек для другого человека - волк, мой дружок.
- И я для вас волк и для дяди волк?
- Волк, овечка моя невинная.
- Как же это, дедушка?
- А вот как, друг мой. Лишь только я вышел на улицу - передо мною нищий. По его глазам я тотчас видел, что я для него - добыча, что он ждет от меня чего-то... Я дал ему... Иду дальше - лавка с товаром: из нее выглядывают волки, заманивают меня для добычи... Прохожу; мастерская горобовщика - и сам гробовщик у двери - волк, волк! Он, видимо, считает мои годы, взвешивает мое здоровье - скоро ли-де для меня закажут у него гроб... Дальше - лавка свечная и восковая: и там волки глядят на меня, ждут, не куплю ли венчальных свеч или кому на погребение... Еще дальше сапожник... волк! - смотрит мне на ноги, скоро-де ли износит сапоги этот барин... Дальше - моя прачка... Смотрит лисой и волком: "Какой-де скупой барин, ходит в поношенном белье, редко отдает мыть..." Прохожу мимо портного крыльцо, я цепляюсь плащом за что-то... оказывается, гвоздик неприбитый... ну, плащ с дырой, а портной волком смотрит: "Скоро-де новый плащ понадобится..." И видел я вокруг себя стаи волков, а пока дошел до типографии - и счет им потерял.
А Сиклитинья еще издали, торопясь с сковородой в руках, громко заявляла: "Ну, уж и грибки! уж и грибки! и-и, Заступница!"
- Да и яичница у тебя, Сиклитиньюшка, просто прелесть, объеденье, похваляла барышня.
- На здоровье, матушка, на здоровье.
- А грибки молоденькие? - спросил Новиков.
- Молодехоньки, барин, молодехоньки, вот как сами барышенька.
- Так и ты, Ириней, в грибы попал? - заметил дядя.
- Да, други мои, так-то люди себе жизнь устроили, - продолжал Новиков, глядя куда-то в пространство. - Птицы и звери одинаковых пород живут между собою дружнее чем люди. А все потому, что миром правит неведение. Греки, хотя тоже по неведению, но создали самое гениальное представление о том, кто правит миром.
- Вы кого, Николай Иванович, разумеете? - спросил Мерзляков наслаждаясь грибами в сметане.
- Кого же именно?
- А правосудие! Разве Фемида* не слепая?
- Но это для того, чтобы она не была пристрастна к внешности.
- А Мойра*? а Фортуна*? Разве они не слепые?
- Да - счастье слепое.
- Но оно не должно быть слепым. Оно и не было бы слепым, если б на земле господствовала справедливость: счастье являлось бы тогда, как награда добродетели. А теперь счастье раздается людям каким-то слепым и безумным существом. Это слепое существо - самодур, идиот: оно и есть само человечество.
В это время неожиданно у крыльца показалась белая голова Микитейки. Мальчик смело подошел к перилам и остановился.
- Микалай Иваныч! а Микалай Иваныч! - сказал как-то таинственно маленький друг философа.
- Ты что, Микитейка? - спросил старик.
- Она выползла и спит, - тихо, почти шепотом сказал мальчик.
- Где? - оживился старик.
- Тамотка, на плотине...
- И ты ее не спугнул, не разбудил?
- Нету... как можно!
- Молодец, Микитейка! молодец, моя правая рука." Ну, так я сейчас иду, - извините, други мои.
И старик заторопился, взял свою палку, надел картуз.
- Куда вы, дедушка? - заинтересовалась Ириша, бросая грибы. - Мне можно с вами?
- Можно, мой друг, можно, только ни гу-гу - не шуметь...
Ириша вскочила и накинула на голову платочек, потому что летнее солнце начинало уже печь порядочно. Мерзляков тоже оставил недоеденную тарелку с грибами и желал присоединиться к неведомой для него экспедиции.
- Так и мне можно с вами? - спросил он. - Ваш адъюнкт Микитейка заинтересовал меня таинственностью, с которою он докладывал вам, что она спит?.. Кто она?
- А вот увидите, - с улыбкой сказал старик, торо пясь через двор к выходу. - Вы помните то место в летописи Нестора, где он говорит о смерти Олега?
- Да.
- И я это знаю, дедушка, - заговорила Ириша. - Олег, боясь исполнения предвещания кудесника, - начала она по-школьному, словно отвечала урок, приказал взять от себя любимого коня, дабы его не видеть. По прошествии же нескольких лет князь вспомнил о нем и спросил приближенных: "Что мой конь любимый и жив ли он?" Ему отвечали, что конь умер. "Так покажите мне хоть кости его", - говорит князь. Когда привели его на место, где валялись кости коня, князю стало жаль его, и он, приблизясь к голове его, лежавшей на земле, тронул ногою кости и сказал: "Бедный конь мой! если б я не поверил кудеснику, то, может быть, досель ездил бы на тебе... Не буду же я верить кудесникам". Но в эту минуту из черепа коня выползла змея и укусила его за ногу. От той раны и скончался Олег.
- Ай да сладкая! как она хорошо рассказала... Так вот в этом-то укусила и весь вопрос, - говорил Новиков, продолжая следовать за Микитейкой. - Когда Август Шлёцер* издавал своего "Нестора", он, как потом признавался мне, долго мучился над этим местом. Он говорит, что во всех списках летониси явственно написано, что змея "уклюну", просто уклюнула князя в ногу. А Шишков оспаривал, говорил, что это описка, что змея не "клюет", а "кусает", что "клюет" только птица...
- А рыба, Микалай Иваныч? - неожиданно поразил всех Микитейка, оглядываясь на господ.
- Каков! - засмеялся Мерзляков. - Да он у вас и натуралист, и филолог.
- Да, да... Он у меня на все руки, - сказал Новиков. - Именно, Микитейка, ты прав, и рыба "клюет", как птица. Теперь нам надо узнать, "клюет" ли змея.
- Так мы к змее идем, дедушка? - испуганно спросила Ириша.
Девушка остановилась как вкопанная. Испуг оковал ее язык.
- А, Ириней! струсила? - улыбнулся дядя.
- Да... она укусит...
- Да она не кусается, а ключется...
- Не бойся, дружок, мы тебя не дадим, - сказал Новиков, улыбаясь.
- Она вас укусит...
- И себя не дадим.
Микитейка обернулся и сделал знак, чтоб замолчали. Они подходили к плотине, переброшенной через небольшую, в виде ручья, речку, на которой, вниз по течению, поставлена была небольшая наливная мукомольная мельница, однообразно шумевшая своим рабочим колесом. Солнце, стоявшее уже высоко, обдавало плотину жаркими лучами. Этот-то магнит и выманил змею из ее логовища - понежиться на солнышке.
бы она покрыта была множеством миниатюрных рефлекторов.
Новиков, взяв тихонько две длинные, тонкие, как хворост, слеги, лежавшие на плотине, одну оставил у себя, а другую дал Микитейке и шепнул:
- Не бей ее, а только не давай уйти.
Только тогда, когда они уже, так сказать, отрезали отступление змее под плотину, она увидала их и бросилась было уходить. Но Новиков искусно преградил ей путь слегою, а Микитейка угрожал с другой стороны.
Пресмыкающееся, видя опасность, свернулось кольцом и выставило немного вверх свою тонкую, плоскую и продолговатую головку. Оно наблюдало и выжидало. Едва Новиков приблизил к ней слегу, змея спрятала головку.
Потом он начал приближать слегу, как бы дразня пресмыкающееся. Змея не шевелилась, а только высовывала черный, в виде стрелочки язычок, который словно дрожал. Новиков еще приблизил слегу, еще, еще... Вдруг головка змеи отделилась от кольца и щелкнула палку... раз... два... три...
- Клюет, действительно клюет, - радостно сказал старик. - Шлёцер прав, в рукописи не было описки. Теперь я напишу об этом и ему, и Шишкову. Я долго искал случая проверить летописца, но в этой местности редко показываются змеи. Вот только теперь, благодаря моему адъютанту Микитейке, опыт сделан и вполне удачно... Ну, уходи же, прячься, - сказал он, тронув змею и отступая в сторону.
- Ах, Микалай Иваныч, она уйдет! - спохватился Микитейка.
- Пускай уходит, - она нам больше не- нужна.
две тройки.