9
Хотя Карамзину в это. время было с небольшим сорок лет, но он казался много старше своего возраста. Усиленные литературные занятия в течение более двадцати лет, беспокойное, утомительное и трудное дело по изданию "Вестника Европы", в то время, когда журнальное дело у нас было еще так мало налажено и когда, кроме литературного, исключительно художественного и ученого элемента, Карамзину приходилось вводить в. литературу элемент политический; наконец, лихорадочная работа над "Историей российского государства", работа, поглотавшая всего его, все силы его духа, мысли и фантазии, работа трижды египетская, когда не существовало еще никаких изданий старинных памятников, которых после смерти Карамзина изданы по наше время и правительственными, и частными усилиями. буквально целые горы, и когда. эти горы приходилось раскапывать в архивах, в пыли веков и среди могильной затхлости, и из целых гор выкапывать две-три исторических жемчужины - факта, когда не существовало ни описей библиотек, ни каталогов и когда, чтобы добыть и проверить = то или другое историческое свидетельство, нужно было буквально открывать новый мир архивный и хлепнутЬг-и задыхаться в архивных -склепах, все это не могло не отразиться на всем его существе, не могло не лечь преждевременными складками и тонкими, но неизгладимыми морщинками на его молодом, открытом и ясном лице, не могло не унести в архивный мрак и часть огня его глаз, и некоторую долю его живости, веселости, общительности. Чаще и чаще воображение автора "Писем русского путешественника" и "Бедной Лизы" отрешалось от действительности, от живой жизни, от светлого солнца, от живой зелени, от живых людей и уходило в могильную тишину исторического прошлого, к мертвым бумагам, к мертвым, давно забытым интересам, к мертвым, истлевшим, всеми забытым людям с их, как и они сами, истлевшими интересами, желаниями, горями и радостями. Вместо Наполеона в его душу стучался какой-нибудь неразгаданный "Якун слепой", вместо "Бедной Лизы" - гордая Рогнеда или истлевший череп с неистлевшею золотою косою Верхуславы, вместо Державина пел его слуху "Бонн вещий"... В концертах, на музыке он слышал, как чьи-то мертвые, костлявые персты из-за могилы на "живых струнах рокотаху"... В блестящих кавалергардах он видел "курян, конец копия вскормленных"... Устали глаза, устала память, устало воображение, а впереди еще так много работы - целые пирамиды бумаги, архивных дел, свитков... Можно высохнуть от этого, зачерстветь, душу превратить в пергамент...
- Вы совсем отреклись от мира, почтеннейший Николай Михайлович, с тех пор как "постриглись в историки", и вас нигде не видать, - сказал Сперанский после первых приветствий, когда пришедшие уже уселись на скамейку.
Карамзин улыбнулся, но ничего не отвечал.
- Да что от мира, ваше превосходительство! Наш почтенный историограф скоро, сдается мне, и от пищи совсем откажется, - весело сказал его спутник. - Сегодня, в этакую-то дивную погоду, я нашел его в академическом архиве, где, кроме него и архивного кота, ни души не было... Да он, кажется, только с котом и может теперь объясняться, совсем разучился говорить с людьми... Прихожу сегодня я в этот склеп могильный, в архив, и вижу - Николай Михайлович ползает по полу и распускает какой-то ужасный свиток, на котором написаны разные неизобразимые каракули, и вижу - человек совсем помешался: глаза горят от восторга, а сам-то что-то бормочет..." А на другом конце сидит маститый академик Васька, кот архивный, и тоже лицо его сияет восторгом: он тоже, кажется, сделал ученое открытие в подполье целую семью молодых мышат...
Все рассмеялись, не исключая старика Державина и девочек. Соня даже в ладоши захлопала.
- Ах, Лиза, молодые мышата!
Этот веселый собеседник был Тургенев, Александр Иванович*, еще довольно молодой человек, но уже выдвигавшийся из толпы петербургской знати благодаря своим блестящим способностям и познаниям. Обращение его было мягкое, разговор легкий и игривый, а изящные манеры и костюм изобличали, что он не был скучен и в обществе хорошеньких женщин, и как находчив был по службе, в деле, в ученом разговоре, так не менее находчив и в салонной болтовне.
- А! говорю, здравствуйте, Николай Михайлович! Здравствуйте, Василий Васильевич!
- Кто ж этот Василий Васильевич? - спросил Державин.
- Да Миофагов, выше высокопревосходительство.
- Какой Миофагов? Я не знаю такого.
- Да новейший подпольный историограф и академик, архивный кот Василий Васильевич Миофагов... Под этой фамилией: ему ж суточные рационы отпускают по службе в академическом архиве.
Девочкам это очень понравилось.
- Слышишь, Лиза, в академии есть академик Васька-кот... Назовем и мет своего Ваську академиком Миофа-говым.
- Нет, Соня, нашему Васе надо дать другую фамилию. Ведь наш Вася еще не академик...
- Так будет, он умный.
- Как же вам удалось вытащить из архива добрейшего Николая Михайловича? - спросил Сперанский.
- Да совершенно неожиданно... Знаете, говорю, какое тяжелое впечатление произвело на всех известие о поражении наших войск под Фридландом? А он мне на это: "Да, это, - говорит, - печально, только меня, признаюсь, больше печалит, что нет другого списка "Слова о полку Игореве".
- Ну, уж вы сочиняете, " - кротко возразил Карамзин: - д совсем не так выразился...
- Помилуйте! А не вы ли, когда я заговорил о свидании государя с Наполеоном в Тильзите, не вы ли сказали: "Меня, - говорит, - теперь больше занимает свидание Святослава с Цимисхием..." А?
Опять все засмеялись.
"Якуна слепого" какого-то, говорит, нашел, да еще и с "златотканной лудой", и не понимаю, что это за "златотканная луда", да и того не могу, говорит, понять, как это "слепой Якун" мог предводительствовать войском... А я и говорю: "Пойдемте, - говорю, - к адмиралу Шишкову, он насчет этого старья собаку съел... Может он, говорю, - сам жил при "Якуне" и видывал его... ну, и вытащил из архива.
- В самом деле, - серьезно сказал Карамзин, ни к кому не обращаясь, меня смущает это место летописей наших: как "слепой Якун" мог пачальствовать войском, а главное - лично участвовать в бнтве?
- А как же у чешских таборитов был предводителем слепой Жижка*? возразил Держазип. - Он тоже лично участвовал в битвах.
- Так-то так, да все это меня пе успокаивает, - спокойно говорил Карамзин,
- Может быть, впоследствии историки и откроют, что Якун был не слепой, - заметил Сперанский.
- Да, может быть.
- Область знания бесконечна... Бесконечно пространство и время, это так... но и пытливость духа человечо-ского также бесконечна... Теперь вы в недоумении от "слепоты Якуна", а может быть, лет через пятьдесят найдут наши дети и внуки, что он был вовсе не слепой, - найдут, быть может, и то, кто такие были эти варяги... Вон теперь мы долго ждали сведений о свидании государя с Наполеоном, а через пятьдесят лет, через сто, может быть, за тысячи верст можно будет слушать, что говорят отсутствующие... Могущество мысли человеческой безгранично, - задумчиво говорил Сперанский, гладя головку Лизы, которая стояла тихо, прижавшись к его коленям.
Старик Державин заснул, пригретый солнышком. Седая голова его как-то беспомощно опустилась на грудь, и ветерок играл его седыми волосажи. И это - "певец Фелицы"! Грустно... так могуществен ум человеческий, и так бессильно его тело... Грустно, грустно!
- Это дочка ваша? - спросил Карамзин после общего раздумчивого молчания.
- Да, моя Лиза, названная так в память вашей "Бедной Лизы".
Карамзин грустно улыбнулся, любуясь обеими девочками. Он вспомнил, когда писалась эта "Бедная Лиза". Как давно это было!
- А сегодня моя Лиза совсем "Бедная Лиза", - шутя заметил Сперанский.
- Почему же? - спросил Карамзин.
- Огорчил ее один мальчик-озорник... попрекнул происхождением.
- Тем, что она произошла от Адама и Евы?
- Да, только от семинариста.
- А тот мальчик разве пе от этой пары прародителей производит себя?
- Должно быть.
- У него папа был негр, - удачпо -пояснила Соня. Всем это очень понравилось, но Сперанский погрозил ей пальцем.
- А как ваша работа подвигается? - обратился он к Карамзину.
- Медленно, Михайло Михайлович, - кропотливая эта работа... Каждое пустое известие надо подкрепить, цитатой подковать.
- Да, этих гвоздей у вас много, так и пестрят стра-... шщы цитатами.
- Что ж, и правда, - отвечал Карамзин скромно.
- Но какой язык у вас богатый! - говорил Сперанский. - Вы положительно творец нашего литературного стиля.
Карамзин предостерегательно показал на спящего Державина.
- Ничего, - успокаивал его Сперанский. - Ведь он не прозаик - поэт.
- А какие вести из армии и от государя? - спросил Карамзин, видимо, желая переменить разговор.
- Да вести не совсем утешительные... Уже одно то ново, что русских бьют, чуть ли не первый раз с начала нашей истории... так кажется?
- Нет, бивали не раз и прежде, - заметил Карамзин.
- В древнее время, может быть?
- Нет, и в последпие два века: и поляки бивали, и шведы.
- Да... Но теперь, говорят, что не так бьет Наполеон, как свои же...
- Неужели? Кто ж это?
- Казнокрады, интенданты да подрядчики... Ну и бездарные вожди.
- Да, с таким чадушком, как Наполеон, нелегко бороться.
- Пигмеям, - пояснил Сперанский.
- А государь что?
- Он, кажется, очарован новым цезарем после личного свиданья... Да и неудивительно - великий гений.
- Ох, сдается мне - плачущий крокодил, - заметил Карамзин.
- Да, но в слезах этих блестят перлы западной цивилизации, а не булыжник обскурантизма.
- Оно так, по цивилизация-то у него стоит на запятках, а не заместо кучера, - возражает Карамзин.
- Лучше, Николай Михайлович, если цивилизация даже на запятках, чем вместо кучера - капитан-исправник... Верьте мне, вы хорошо, лучше меня зпаете русскую историю: когда-нибудь нам придется поплатиться за этого капитана-исправника перед всей Европой... Только тогда Россия будет безопасна от нового крестового на нее похода Европы, когда примет и усвоит себе формы жизни, которые рекомендует всему миру наука... Я скажу вам: не noblesse oblige, a civilisation oblige [Не положение обязывает, а цивилизация обязывает (фр.)]...
Сперанский говорил горячо, хотя тихо и ровно. Спокойное лицо его оживилось, глаза сделались добрее и красивее. Он много думал над тем, что говорил.
думал о себе.
- Какой же это путь? - спросил Карамзин.
- Кажется, на этом пути с помощью Лагарпа* и Сперанского Александр хотел попробовать сделать первый шаг, - сказал как бы про себя Тургенев, глядя на взморье.
- Нет, - возразил спокойно Сперанский, - я только мечтаю об этом с своею подушкою... с Иеремию Бента-мом*...
- Это тот, что вы издали?
- Да. Бентам ищет такую форму человеческих отно-шений, которые дала бы "величайшее возможное счастье для величайшего возможного числа людей". А я мечтаю. о немножко большем, чем это".
- Ах, папочка! ты точно стихи говоришь! - наивно воскликнула Лиза.
- Да, стихи, моя дурочка! Это - поэзия директора департамента.
- Какие стихи? Кто стихи сочинил? - очнулся старик Державин. Директор департамента?
Одно слово "стихи" будило старого поэта, как труба боевого коня.
- Да вы же сегодня декламировали мне вашу новую оду, - спокойно отвечал Сперанский.
- Да, но я вам конец не сказал... А конец этот пророческий...
- Что ж пророчит ваша ода, ваше высокопревосходительство? - любезно, но с открытой иронией спросил Тургенев, придвигаясь к старику. - Надеюсь, мой вопрос не нескромен.
- О нет! - отвечал старик, довольный, что его сажали на его коня. - Я думал так окончить свою оду:
Падет Европа на колени
Пред тем, борьбу кто прекратит
И ток прольет в ней дней блаженных.
Се уж его орел паряН
- Прекрасно! великолепно! сейчас чуешь орлиный полет "Певца Фелицы", заговорил Тургенев опять-таки не без скрытой иронии. - Но вот что скверно, ваше высокопревосходительство: галльский-то петух шибко поклевал, сказывают, нашего орла...
- А орел после совсем заклюет петуха! - горячился старик.
- Ну, это конечно... А что касается Европы, то сначала, когда наш орел заклюет петуха, это точно, она падет перед орлом на колени, а как оклемает маленько, то и закричит на него: "кш-кш!"
- Как это, государь мой?
- Нет, государь мой, этому не бывать.
Старик волновался. Частое повторение "государь мой" - явный признак этого волнения.
- Не спорю, не спорю, ваше высокопревосходительство, - оправдывался Тургенев, очень хорошо знавший упрямство самолюбивого старика. - Что касается наших воинов, то они готовы в супе съесть галльского петуха. Я получил сегодня из Тильзита письмо... знаете от кого? - обратился он к Карамзину.
- Не знаю. От кого?
- От вашего... то бишь, от нашего земляка - сим-бирца. Ведь знаете, милостивые государи мои, кому Россия обязана Карамзиным? Изволите знать, государи мои?
- Что это вы нас сегодня все экзаменуете, Александр Иванович? спросил Карамзин.
- Да, точно, экзамепую. Когда впоследствии на экзаменах будут вопрошать российское юношество: "Кому Россия обязана тем, что у нее оказался свой тацит - Карамзин?" - российское юношество должно будет ответствовать: "Россия сим обязана родителю Александра Ивановича Тургенева, бригадиру Ивану Петровичу Тургеневу, который в Симбирске открыл Карамзина, как Колумб открыл Америку, и вытащил его из захолустья в Москву, где юный симбирский дворянин, будущий творец "Бедной Лизы" и будущий, а ныне налицо сущий историограф и проявил свой гений". Правда это? - обратился он к Карамзину.
- Правда, - отвечал тот. - Вашему батюшке я обязан тем, что я не заглох в провинции в качество степняка и любителя псовой охоты.
- Помните это, дети, - комично обратился Турген"в к девочкам.
- Я не забуду, что дядю Карамзина открыл в Симбирске ваш папа, серьезно сказала Лиза.
- И я не забуду, - повторила за ней Соня: - Америку открыл Колумб, а дядю Карамзина ваш папа... А дедушка Державина кто открыл? - наивно спросила она.
- Меня открыла великая Екатерина!
- Да, это счастливое открытие действительно принадлежит гению Екатерины, - сказал Карамзин.
- А тебя, папа, кто открыл? - неожиданно спросила Лиза отца.
Это было выше всякого ожидания. Даже старик Державин не выдержал:
- В куче навоза... в семинарии, - пояснил Сиеран-ский.
- Так кто же этот наш земляк и что он вав пишет из Тильзита? обратился Карамзин к Тургеневу.
- Это Давыдов Денис Васильевич, адъютант Багратиона, сызранец... Между прочим, он пишет (и Тургенев достал из кармана письмо): "Если Наполеону и удалось обворожить государя, то офицерам французским обворожить нас не удастся, как они ни стараются делать нам глазки, точно барышням: мы остаемся медведями. По тайному наказу Наполеона они хотят нас, видимо, влюбить в себя всякими приветливостями и вежливостями, и мы им отвечаем тем же: но дальше этого - ни-ни! подобно деревенским девкам: "языком болтай, а рукам волю не давай". И мы, и они, все мы чувствуем, что меж нами уже ветел дорогой труп, который говорит: "Я жду венка на мой гроб: а венок сей: штык в крови по дуло, нож в крови по локоть".
- О! это ужасно! - невольно вырвалось у Сперанского.
"Общее возбуждение таково, что нам даже от детей нет отбою - все просятся в войско: своим примером Наполеон заразил весь мир.
Ходит даже слух, что во всех наших последвих кровавых битвах принимала участие - кто бы вы думали? кто бросался в огненные свечи? - девочка!.."
- Девочка! - с восторгом воскликнули в один голос Лиза и Соня.
- Да, мадам, девочка - вот такая, как вы, с такими же глазами, и стреляла этими глазками, и убивала наповал...
- Ах, Лиза, пойдем и мы.
- Вот это умно! - засмеялся Тургенев.
- Имени этой девушки не называют? - спросил заинтересованный Карамзин.
- Нет, хотя догадываются.
- Вот находка для будущего историка - российская Иоанна д'Арк, сказал Карамзин.
- А может быть, Соня, - вступилась эта последняя за свое имя.
- Ну, будь по-вашему! Она - Лиза-Соня, как Петры-Павлы. Только Давыдов пишет немало интересного и насчет наших солдатиков - это настоящие герои! "При осмотре наших войск, - пишет он вот тут дальше,: - Наполеон пожелал, видеть храбрейшего из наших богатырей. Вызывают первого по ранжиру - Лазарева: детина ражий, рослый, плечи в косую сажень, на груди хоть горох молоти, а рыло доброе, младенческое, и в глазах детская доброта и ясность. Наполеон даже отступил в удивлении, "О! C'est un Mars!" [Это Марс! (франц.)] - невольно воскликнул он, не веря, что с такими детски добрыми глазами этот великан пронизывал ветеранов его старой гвардии штыком по дуло. А Лазарев стоит, руки по швам, и то на Наполеона посмотрит с удивлением, сверху, словно с горы на ребенка - Наполеон ему чуть не по пояс, - то с любовью и благоговением покосится на государя, у которого на лице все время играла ангельская, радостная улыбка. Наполеон снимает с себя крест Почетного легиона и собственноручно (увы! привстав на цыпочки...) вешает его на грудь великану, который при этом нагибается к великому Бонапарту, словно девочка к кукле..."
И Лиза и Соня при этом даже в ладоши захлопали от радости.
- Но слушайте! слушайте! - продолжал Тургенев:
"А великан и говорит: "А Заступенке, ваше превосходительство?" (Наполеона он не хочет, как видно, признавать императором - не говорит: "ваше величество", а просто - "ваше превосходительство"). "Заступенок, говорит, - ваше превосходительство, что ж? Он храбрев меня". - Наполеон не понимает. - "Какому Заступенке?" - с удивлением спрашивает государь. "Однокашнику моему, ваше императорское величество - Охремий Заступенко; локоть в локоть стоим завсегда и деремся локоть в локоть: коли я не заколол француза, он заколет; коли он не доколол, я доколю..." Император милостиво смеется невинности этого наивного младенца и говорит, чтоб он не беспокоился о своем друге, что и его не обойдет царская награда..."
- Да, это истинное геройство, - задумчиво говорит Карамзин.
- Больше, чем геройство, Николай Михайлович: это - высочайшая человечность, - замечает Сперанский. - Она только и живет в младенце-народе.
- Давыдов еще выше это понимает. Он пишет, что, узнав русского солдата, он находит, что на него "молиться надо": "Это боги, говорит, а не люди", - прибавил Тургенев.
- И этих богов мы истребляем безжалостно! - с горечью заметил Сперанский, которому вспомнилось при этом свое собственное детство, беганье босиком среди того самого народа, из которого вышли эти боги... И все они остаются бедными, жалкими, беспомощными, - а вот он, попович, звонарское семя, отбившийся от народа, он, поросль от племени Левита, стоит уже на миллионах этих божественных голов... высоко, высоко стоит, так что и не видать ему этого народа, не видать серой массы с серыми лицами... Ах, если б эти младенческие головы, эта брызги серого моря народного не пропадали... А они пропадают на чужих полях, далеко от родной сохи...
- "Потом, - продолжает читать Тургенев, - дан был общий обед батальону старой французской армии и батальону наших преображенцев. И вообразите: сидят сии дети-великаны за столами вперемежку с французскими усачами-гренадерами, кушают с серебряной посуды, дружески чокаются стаканами, не понимая друг дружку, меняются своими шапками - то наш богатырь наденет на французского усача свой кивер, то француз-усач наденет на нашего великана свою меховую шайку. А дале уж и обнимаются, и целуются друзья закадычные стали. А дальше... и под стол валились, обнявшись, да так друг на дружке и засыпали, словно на поле битвы, мертвые, в объятиях друг у друга..."
А Державин продолжает тих" похрапывать... Грезятся старику его молодые годы, его ясные оченьки, русые кудерюшки, резвы ноженьки... А теперь эти ноженьки едва бродят и все зябнут... Вон и теперь, на летнем солнышке, он дремлет в теплых бархатных сапогах, словно старая солопница... И грезится ему широкое поле, а на этом поле движутся массы народа, несут кресты, церковные хоругви, венки, перевитые цветами и лентами... И гробовую крышку несут, а на крышке огромный лавровый венок с надписью... Что это? "Певцу Фелицы!.." На подушках ордена несут, звезды... И поют так величественно, внушительно: "Воду прошед яко суше и египетского зла избежав..." Кто же в гробу лежит?.. Да это он сам, только с мертвым ликом - это Державин-поэт... А над полем неумолчно звучит какой-то неведомый голос, покрывающий погребальную канту хора:
О ты, пространством бесконечпый
А другой голос еще громче, громче трубы архистратига, кто ее слышал, возглашает:
Ты бог, ты царь, ты раб, ты червь!.
Старик вздрогнул и проснулся.