17
Дом Хомутовых был очень богат и обширен по поместительности и считался одним из гостеприимных и хлебосольных домов в Москве. Хомутов, кроме высокого положения в свете, имел репутацию человека просвещенного, который, как тогда принято было выражаться сентиментально-аллегорически, не только был жрецом храма Фемиды, заседая в сенате и наблюдая за законным равновесием Фемидиной стрелки, но имел сношения и с музами; а служители Аполлона, его нареченного патрона, принимались Хомутовым с мецеватственною любезностью. В его доме не одни козырные тузы, короли и дамы занимали внимание гостей не танцующих, но и Горации, Пиндары, Омиры с их отечественными преемниками - Державиным, Мерзляковым, Херасковым и иными. Вот и теперь в числе почетных гостей, титулованных старичков и старушек, в числе знати именной, кровной, столбовой и служебной попадаются фигуры "сочинителей", или, по-тогдашнему, "авторов", не украшенных никакими знаками отличия, но отличаемых хозяином дома даже перед знатью, несмотря на негромкость их фамилий; это - Подшиваловы, Мерзляковы и им подобные. В числе гостей последнего, то есть сочинительского сорта, особенно выдается литературная знаменитость дня, герой литературного сезона, вмещающий в себе и столбовую знатность и литературную - это граф Ростопчин, прославившийся под именем Силы Богатырева. Чопорно одетый и напудренный, с энергически очерченными надбровными линиями и широкими ноздрями, полумаркиз и полубоярин, он стоит около хозяина и, указывая на Мерзлякова, разговаривающего с дочерью хозяина, своею ученицею, объясняет свою литературную с ним пикировку сегодня в соборе.
- Простой русский человек, Сила Богатырев, заставил прикусить язычок ученого профессора, - сказал он не без довольства.
- А как вы думаете, почтеннейший Сила Андреич, наш мир с Наполеоном и особливо, как слышно, впечатление, какое произвел на Государя Императора при свидании этот Бонапарт, не отразится на судьбе достойного ветерана? спросил любезно хозяин, ловко впадая в литературный тон.
- Думаю, что не миновать маленькой опалы ни графу Ростопчину, ни его другу Силе Богатыреву.
- Это очень жаль, поистине жаль, граф. А чем это может выразиться?
- Боюсь, как бы "Мысли" Богатырева не исчезли из обращения.
- Но это невозможно, граф! Они теперь стали "Мыслями" всей матушки России.
- А через несколько лет, уверяю ваше превосходительство, они станут и мыслями нашего обожаемого монарха, - с жаром сказал Ростопчин.
- Вы думаете, граф?
- Я убежден в этом. Корсиканца разлакомили дешевые победы, и он, рано ли, поздно ли, захочет шеломом
Дону испити и... захлебнется. И тогда-то государь оценит Силу Богатырева, ибо его устами говорит весь русский народ.
- Дай-то Бог.
Мерзляков в это время, стоя около своей ученицы, допрашивал ее о том, кто такая эта таинственная "героиня", о которой она упомянула в записке к нему и которую Хомутовы ждут на вечер.
- Это женщина, имя которой прогремело по всей Европе, - уклончиво отвечала девушка.
- Молодая?
- О летах женщин не спрашивают, знайте это, мой ментор.
- Виноват, мой... Телемак*...
Мерзляков хотел, как видно, сказать какой-то любезный эпитет, но не посмел, заикнулся и покраснел, как школьник.
- Может быть, это г-жа Сталь? - спросил он, несколько оправившись.
- Русская? Нет, не может быть! В России, кроме Марфы-посадницы, не было героинь... Кто же она, скажите пожалуйста.
- Женщина, подобной которой еще не было в России.
- Вы шутите...
В это время Хомутов быстро, почти бегом поспешил к входной двери и через несколько секунд вошел в залу, почтительно сопровождая ветхую, согнувшуюся старушку, от которой веяло чем-то отжившим, историческим, скорее - археологически-могильным. На голове у старушки - что-то вроде колпака, из-под которого виднеются жидкие пряди седых, пожелтевших от времени волос, которые видишь, кажется, не на живом человеческом лице, а на сухом, желтом костяке мертвеца. Губы у старушки не держатся, а как-то странно шевелятся, словно жуют одна другую или силятся удержать язык, который вот-вот вывалится из беззубого рта. Ноги ее не идут, не ступают, а словно как и язык мнутся и шамкают по полу. Все на ней старомодно отжитое, забытое. Это бредет прошлый век, давно похороненный. На сухой груди у старушки блестит и искрится огнями бриллиантовая звезда.
- Вот она - героиня, великая женщина, - тихо сказала Хомутова,
Мерзляков пришел в недоумение. Ему казалось, что над ним шутят.
- Что вы, Анна Григорьевна! Помилуйте!
- Я не шучу...
- Кто же она? Из могилы вышла?
- Это княгиня Дашкова, бывший президент академии наук, друг Вольтера, Екатерины...
- А! так вот она! Боже! Что делает время с великими людьми! - сказал Мерзляков с неподдельной грустью. - О, жестокое время! И это - красавица Дашкова!
К старушке быстро подошел граф Ростопчин и почтительно поцеловал дрожащую, сухую руку.
- Имею честь целовать руку, которая... - начал он было.
- Которая только дрожит, - прошамкала старушка с какою-то горькою усмешкою.
- Нет, которая, ваше сиятельство, заставляла усиленно биться старое сердце такого великого поклонника вашего, как фернейский пустынник.
- О, вы, точно этот льстец, говорите, граф... Да и он, Вольтер, давно уж умер... никому уж больше не льстит...
И старушка закашлялась так беспомощно, что у Хо-мутовой, которая приветствовала ее, навернулись слезы.
- Здравствуй, милая Анета... ты все хорошеешь, - обратилась к ней старушка.
- Благодарю вас, княгиня, - сказала девушка застенчиво.
- Не переживай, мой друг, своей красоты, как мы пережили свою славу, - сказала она с горечью.
- О, нет, нет, княгиня! Вы не пережили вашей славы! - горячо заговорила девушка. - Ваша слава так ярка...
- Да, может быть, - в прошлом веке... Теперь нас забыли, совсем забыли, - говорила старушка, поникнув головой. - Тогда на устах всей Европы были другие имена - Вольтер, Руссо, Екатерина Великая, Фридрих Великий, Потемкин, Суворов и... жалкая ныне старушка княгиня Дашкова. А теперь у всех на устах один Наполеон...
- Да Сила Богатырев, ваше сиятельство, - подсказал Козлов, тоже прикладываясь к историческим мощам.
- А это ты, повеса, верно сказал: Наполеон и... Сила Богатырев.
И историческая женщина опять беспомощно закашлялась, выставляя то тому, то другому свою сухую, дрожащую руку для прикладыванъя.
- Но мы надеемся, ваше сиятельство, в скором времени насладиться чтением ваших личных признаний и воспоминаний из вашей славной и богатой событиями жизни, - заискивающе сказал Хомутов.
- Нет, не надейтесь, любезный генерал, - резко отрезала старушка.
- Почему же так, княгиня?
- А потому, что я сама не буду читать их в печати - в гробу не читают.
- А разве вы намерены, подобно Руссо, познакомить нас с вашею прекрасною душою только после вашей смерти?
- А хоть бы и так.
- О, так я желаю никогда лучше не читать ваших признаний...
- Любезно, любезно, граф... хоть бы и не Силе Богатыреву...
И старушка разом впала в забытье.
А подвижная фигура Козлова уже вертелась среди молодежи, рассыпая на все стороны остроты и вызывая дружный, хотя прилично сдержанный смех.
- Вы замечаете у старой мумии прошлого века румянец на исторических ланитах? - говорил он, показывая на княгиню Дашкову, голова которой тряслась от волнения.
- Да, это старческий румянец, - отвечала Хому-това.
- Нет, кузина, это не румянец, а кровь.
- Не глупости, милая кузина, а кровь, - и притом кровь свиная, кровь невинных свиней...
- Перестаньте же говорить вздор!
- Не вздор, кузина, а историческую правду. Если б здесь был Карамзин, он бы подтвердил мои слова архивными актами... Да что нам далеко ходить! У меня архивные акты в кармане.
И он вынул из кармана записную книжку.
- Вот документ... я привез его из Петербурга. Он ходит там по рукам.
- Что это? - спросил Мерзляков, как ученый, интересующийся всем писаным и печатным.
- А вот что, почтеннейший Алексей Федорович. Это извлечение из "дела" софийского нижнего земского суда "о зарублении на даче ее сиятельства, двора ее императорского величества штатс-дамы, академии наук директора, императорской российской академии президента и кавалера, княгини Екатерины Романовны Дашковой, принадлежавших его высокопревосходительству, ее императорского величества обер-щенку, сенатору, действительному камергеру и кавалеру Александру Александровичу Нарышкину голландских борова и свиньи..."
- Помилуйте! это вы сочинили, - смеялся Мерзляков.
- Нет, честное слово, не сочинил. Эту выписку сделали в Петербурге из управы благочиния, - оправдывался Козлов.
- Когда же это было? - спросила Хомутова.
- Да когда, кузина, вы еще не родились - в 1788 году.
- О, тогда мне было уже четыре года...
- Не может быть - вам нет двадцати лет! - воскликнул было Мерзляков и опять смешался, покраснел.
- Ну, чем же дело кончилось? - спросила Хомутова, с грустью взглянув на старушку, о которой шла речь.
- Вот чем-с, кузина, - извольте прислушать. "Из онаго дела явствует, - продолжал читать Козлов: - ее сиятельство княгиня Екатерина Романовна Дашкова зашедших на дачу ее, принадлежавших его высокопревосходительству Александру Александровичу Нарышкину двух свиней, усмотренных яко б на потраве, приказала людям своим загнать в конюшню, убить, которые и убиты были топорами; и за те убитые свиньи взыскать с ее сиятельства княгини Екатерины Романовны Дашковой против учиненной оценки 80 рублей и по взыскании отдать его высокопревосходительства Александра Нарышкина поверенному служителю с роспис-кою. А что принадлежит до показаний садовников, якоб означенными свиньями на даче ее сиятельства потравлены посаженные в шести горшках разные цветы, стоющие шести рублей, то сия потрава не только в то время чрез посторонних людей не засвидетельствована, но и когда был для следствия на месте господин земский исправник Панаев, и по свидетельству его в саду и в ранжереях никакой потравы не оказалось. По отзыву ж ее сиятельства, учиненному господину исправнику, в бою свиней незнанием закона, и что впредь зашедших коров и свиней також убить прикажет и отошлет в гошпиталь, то в предупреждение и отвращение такового предприятого законам противного намерения, выписам приличные узаконения, благопристойным образом объявить ее сиятельству, дабы впредь в подобных случаях от управления собою изволила воздержаться и незнанием закона не отзывалась, в чем ее сиятельство обязать подпискою".
- Ах, бедная! Это все, конечно, Нарышкин, устроил по злобе, - сказала Аннет, с жалостью глядя на старушку, которая, видимо, дремала.
- Да, ее многие не любили при дворе за ее гордость, а многие просто завидовали, - пояснил Мерзляков.
- Не любила ее сама императрица: ей было неприятно, что в Европе говорили о Дашковой.
- Ну, мои дамы и мои господа! - французская речь изгнана ведь Силой Богатыревым - итак, мои дамы и господа, вы пустились в скучную материю - в историю и политику, - остановил Мерзлякова и свою кузину вечно веселый и болтливый Козлов. - А мы лучше о свиньях - доведем о них речь до конца. Вы, кузина, восстали и вознегодовали на меня, когда я сказал, что у сей великой женщины, ныне старой карги - свиная кровь вместо румянца...
- Ну, так вы необразованная женщина: вы не признаете истории...
- Только не такой, как ваша.
- А моя - это и есть настоящая история.
- Это правда, Анна Григорьевна: анекдот о свиной крови на щеках княгини Дашковой напечатан одним французом, - сказал Мерзляков серьезно. Он говорит, что Нарышкин, после истории с его свиньями, увидав княгиню во дворце, громко сказал, обращаясь к другим придворным: "Смотрите! У нее на щеках кровь моих свиней..."
- Это ужасно! бедная княгиня! Вот человеческая слава и величие!..
Мерзляков с глубокой любовью взглянул на девушку. Он все больше и больше убеждался, что под светским лоском, под этим блестящим наростом, который он теперь глубоко ненавидел своею кроткою душою, что под непроницаемым лифом великосветской барышни теплится светоч любви и нежности, и это приносило ему еще большие страдания. Ненавидя этот лоск, эту блесяящую кору, он в глубине души плакал, зачем он лишен этой ненавистной коры, зачем воспитание дало ему внешность я иглы дикообраза-семинариста, а не дало той пустоты, той противной бойкости, которая делала Козлова и ловким, пусто-остроумным, и, по-видимому, глупо, мелко, но находчивым, приятным, а его, ученого, серьезного, глубоко, мучительно глубоко чувствующего, оставляли в тени, незамеченным, бесцветным, как будто и чувствовать не умеющим... Не ловок, не ловок и не ловок!.. А! хоть бы черт побрал эту ученость, эти знания, эту солидность!.. Пустоты, легкости больше!
Бедный бакалавр! К сожалению, почти всегда бакалавры больше и глубже чувствуют, чем небакалавры, а получают меньше, чем эти хлыщи. Вот она как украд-ной глянула на Козлова - холодной льдиной кто-то дотронулся до горячего сердца бакалавра.
- Вы, кажется, что-то грустны, Алексей Федорович? - не голосом, а теплом и светом входят в душу слова девушки.
- Я сам не знаю, Анна Григорьевна.
- Она, историческая старушка, вероятно, навела вас на грустные размышления?
- Нет... да...
Ох, не "историческая старушка", а олицетворенная молодость и жизнь, не развалина, а ты-ты-ты! Бакалавр это страстно чувствовал, но робость сковывала ему язык.
- А! вот и Дени наконец пожаловал, - сказала радостно приятельница Хомутовой, Софи Давыдова.
К ним подходил, словно из земли выросший, невысокого роста молодой человек в адъютантском мундире. Лицо это - е черными, блестящими мягкостью глазами, с какими-то мягкими, добрыми очертаниями губ и с курчавыми, спадающими на белый лоб волосами - нам уже знакомо. Мы видели его в Тильзите, в свите государя, выглядывавшим из-за спины Багратиона в нетерпеливом ожидании - когда же приедет Наполеон! Это Денис Давыдов. Нагнувшись немножко вперед, как бы расталкивая невидимую толпу, он быстро подошел к Аннет Хомутовой и показал, вместе с какой-то неуловимой, не то робкой, не то насмешливой улыбкой, два ряда белых зубов.
При виде этих зубов Мерзлякову ни с того ни с сего пришло на мысль: "Зубы под добрыми губами, а должно быть, кусаются..." И эти зубы действительно кусались больно.
- Что так поздно? - спросила Аннет.
- Любовь виновата, Анна Григорьевна, - отвечал он, или скорее процедил сквозь белые зубы.
- Вы влюблены?
- Нет, я не о своей любви говврю: я должен был удовлетворить законному любопытству пятнадцати любящих бабушек, ста пятидесяти любящих маменек и тысячи пятисот любящих жен, сестриц, куаин, племянниц, своячениц, невест и всяких иных барышень о том, живы ли и здоровы ли в армии внучки, сынки, мужья, братцы, кузены, дяди, деверья, приятели, женихи, просто вздыхатели и иные кавалеры, словно бы я так же знал наизусть всю армию, как Наполеон знает в лицо и ноименно всю свою старую гвардию.
- Не знакомы? - и Аннет подвела Давыдова к Мерзлякову. - Денис Васильевич Давыдов, любимый адъютант Багратиона и рубака...
- Пока еще, кроме капусты, никого не зарубил, - перебил ее Давыдов.
- Алексей Федорович Мерзляков, профессор и мой Ментор.
- У которого Телемак совсем от рук отбился, - подсказал Козлов, комически подмигивая Давыдову.
- Какой Телемак? - спросила Аннет в то время, когда Мерзляков и Давыдов обменялись рукопожатиями и ходячими приветствиями.
- Телемак в юбке с робронами, - отвечал Козлов с ужимкою.
- О, неправда! Теперь роброны не носят, а Телемак очень внимателен к своему Ментору, - заметила Аннет. - Ну, что новенького? - обратилась она к Давыдову.
- Да я не знаю, что вам сказать... Кажется, земля опрокидывается...
- Как? Отчего?
- Да все от женщин...
- Что ж тут удивительного! - заметил Козлов. - Все говорили, что Наполеон поставил шар земной к себе на стол вместо глобуса и будет вертеть им, а я говорил, что нет, что Наполеону свернет шею женщина... Разве такая уж нашлась?
- Не знаю, такая ли, - отвечал Давыдов, посвечивая своими белыми зубами и черными глазами, - но что какая-то женщина наделала переполоху во всей армии - это несомненно... Я ведь недавно из армии, из Тильзита, а сегодня я получил письмо от Сеславина, где он пишет, что у нас явилась новая Иоанна Д'Арк...
- Да, пора бы, пора женщине явиться на помощь мужчине, а то у вас мужчины оказались что-то очень смирными, - откуда ни возьмись заговорил Ростопчин, потрясая своим париком.
Давыдов не особенно дружелюбно блеснул на него глазами, но сдержался.
- Вы что разумеете, ваше сиятельство, под нашим смирением? - спросил он с холодным почтением.
- Я разумею, молодой человек, наш смиренный мир с Бонапартом.
- Такова, граф, воля государя... Мы же все, офицеры да и солдаты, того мнения, что рано или поздно мы должны быть в гостях у Наполеона, а то иначе он сам пожалует к нам, чтобы шеломом Яузы испити...
- Треуголкой, - вставил Козлов.
- Мы этой треуголкой трубу заткнем в последней пекарне, - резко сказал Ростопчин. - А что вы изволили заговорить об Иоанне д'Арк? - любезно обратился он к Давыдову.
рассказывают невероятные вещи: она бросается в самую жаркую сечу спасать своих раненых - и таким чудом спасен офицер Панин, которому спасительница, как раненому, отдала и своего коня, а сама пошла пешком под градом пуль и картечи. Да и конь у нее удивительный: говорят, раз французы нечаянно напали на их отряд, когда отряд спешился и отдыхал, а кони паслись в стороне, охраняемые часовыми. Все побросались к коням, а она только крикнула своим детским голоском: "Алкид!" - это имя ее коня - и конь, заржав бешено, во весь опор примчался к ней.
- Да, правда, удивительная девушка, - сказал Ростопчин. - Недаром я всегда верил в необычайные доблести русского народа.
- Ах! да как же не могут узнать, кто она, как ее фамилия, откуда! волновалась Аннет. - Ведь с кем-нибудь же она дружна, откровенна...
- Ни с кем... Есть у нее старый дядька, улан Пуд Пудыч, ворчун и резонер большой, который отзывается о ней, как о дворянчике, у которого на губах материное молоко не обсохло, а под сердитую руку называет ее щенком белогубым.
- А из офицеров она ни с кем не дружна?
- С Грековым немножко, с молодым донским офицером, но и этот ничего не знает, а только подозревает. Он говорит, что какой-то мальчик пристал к их полку, когда они шли с Урала, где-то за Казанью...
- Да это, вероятно, воскресшая татарская княжна Суюмбека, - заметил Козлов.
- О ком это вы так горячо рассказываете, молодые люди, что даже нам, старикам, завидно стало? - зашамкало вдруг что-то позади кружка, столпившегося вокруг Давыдова.
Все оглянулись. Перед ними, поддерживаемая хозяином дома, стояла согбенная старушка. Это подползла к ним княгиня Дашкова, с летами не утратившая любознательности и внутренней пытливости. Много думавшая на своем веку седая голова старушки дрожала. А когда-то эту трясущуюся ныне, старую голову, а тогда молоденькую, красивую головку, гладила, буквально гладила костлявая рука Вольтера, рука, гладившая весь мир против шерсти, рука, игравшая сердцем и совестью всей Европы как мячиком, рука, залившая одною чернильницей костры инквизиции. Эта костлявая рука гладила эту голову, которая так бессильно трясется теперь,
- Кто это, молодые государи мои, так интересует вас? - повторила она, опускаясь в кресло рядом с Софи Давыдовой.
- А кто она такая? - любопытствовала старушка.
- Имени ее никто не знает, ваше сиятельство.
- Любопытно, любопытно... Это напоминает мне мою молодость... И я когда-то в гвардейском мундире скакала впереди блестящих войск... (Старушка закашлялась.)
- Вообразите эту каргу старую в мундире... вот картина! - шептал Козлов на ухо Софи Давыдовой. - Да еще верхом на коне!
на кладбище сделанный им гроб, а в том гробу - вот это старое, покрытое пергаментом тело... А по этому пергаменту много писала рука времени!..
Все почтительно молчали, с грустью глядя на это изгрызенное временем жалкое существо.
- Зачем, княгиня, предаваться мрачным мыслям? Вы сделали бы нам большую, несказанно большую честь и доставили бы величайшее удовольствие, если бы вы припомнили то время, когда и вас Россия видела на коне, - сказал хозяин дома. - Воспоминание светлых дней вашей жизни оживит вас.
- О, мой друг! Nessun magior dolore [Нет большей грусти (итал.)]... Знаете?
И старушка грустно махнула рукой. Все молчало, даже Козлов присмирел. Дашкова, опираясь на руку хозяина, приблизилась v дивану л тихо опустилась на него.
- Сорвите, ваше сиятельство, сорвите, - настаивал хозяин.
- Ин будь по-вашему... вызову светлые призраки моего прошлого... отслужу по ним панихиды...
Все тихо заняли места около дивана и по сторонам. Дашкова, обведя собрание своими старческими, выцветшими от времени и горя глазами, начала свой рассказ.