16
Оставшись один и выпив залпом принесенного кухаркой со льду игривого квасу, Мерзляков взял со стола небольшую, напечатанную на довольно грубой синеватой бумаге "Неопытную музу" и, улегшись на диване, который служил ему и постелью, стал читать.
Мерзлякову около тридцати лет, но лицо у него такого покроя, что показывает его значительно старее этого возраста. Гладко выбритое, сухощавое, с тонким, хотя приятным и как будто несколько плаксивым разрезом губ, с высокими навесами над глазами, которые как бы искали уединения в тени бровей и выглядывали оттуда зсегда задумчиво - лицо это выдавало мечтателя и меланхолика, с смелою мыслью и робким, нежным сердцем. Прическа, сообразно вкусу того времени, направляла вьющиеся от природы, мелкие каштановые, как у Ирипга, волосы более к стороне лица, чем затылка, и потому голова казалась нечесаною, как голова Байрона. В то время у всех головы казались нечесаными, если не были напудрены.
По временам Мерзляков, закрыв глаза, повторял наизусть какое-нибудь двустишие или четверостишие, как бы смакуя; иногда бормотал одобрительно: "с огоньком, с огоньком девица"; то книга опускалась вместе с рукою на диван, и глаза смотрели куда-то вдаль, через эту стену, принимая выражение не то тоски, не то надежды.
"Анюта... Анюточка... Пленира мок... хоть бы раз в жизни назвал тебя в глаза этим именем, Пленира моя, Анюточка... День и ночь, говорит, готова со мной учиться... только учиться... Нет, высоко ее ножки стоят над моею головой, не досягнуть мне до них... Что я? бакалавр, профессор из деревенских мальчишек!.."
И видится ему гладкая, пустынная степь - это жизнь его. "Ни кустика зеленого, ни деревца высокого. Один-один бедняжечка, как рекрут на часах. Да это ж моя любимая песня - "Среди долины ровныя...". Этот дуб зеленый - я сам. А Москва этого не знает, хоть и поет мою песню".
А за стеной, в спальне старушки-матери, слышится: "И как пришли мы, матушка, к Арарат-горе, а на той Арарат-горе ковчег стоит; и видим мы, идет к вам навстречу старичок седенький, идет и Евангелие читает, а позади ево идет бес и горько плачет..."
Ириша между тем, ничего не узнав от дяди о размене пленных, снова пробралась в сад, зашла в самое тенистое место, вынула из-за лифа письмо, гладенько его расправила на коленях и стаяа медленно перечитывать. "Он жив и поправляется... Жив! как страшно звучит это слово, потому что до него стояло - "убито", "умер...". Костя мой! милый!.. В виду весьма возможной смерти - ух! ужасно, ужасно! - сообщили друг другу последнюю волю... Идя в битву, он шептал ваше имя и благословлял вас... он умрет с вашим именем на устах". с этим дорогам именем переступит за порог вечности..."
"Гм... дорогое имя... А как он называет меня - Ириша или Ариша, или Ириночка? - не знаю... А может быть - Ириней, как дядя?"
И девушка сама рассмеялась над этой мыслью... "Ириней... нет, лучше Ириночка..." "Истомин упал с лошади... пал замертво... Нет, нет! Костя жив - Панин ошибся... А кто этот ребенок-герой, этот Дуров? Бедный мальчик! герой... А вот таких девочек не бывает..."
"Спасением своей жизни он обязан образочку... а в образочке чьи-то волосы, русенькие такие, с краснецой... Русенькие с краснецой - смешно..." И Ириша, отделив от головы прядь волос, стала их рассматривать. "Русенькие... а у него черные, как вороново крыло, и брови колесом... а глаза!.. Господи! когда же размен пленных! А если он не выздоровеет? Если б он не был опасно болен, он бы сам напасал..." За минуту перед тем розовое лицо побледнело, слези дрожала на ресницах. Девушка упала на колени и что-то жарко шептала - конечно, молитву, точно Богу только и дела, что слушать влюбленных. Встав с колен, девушка пошла за сиреневые кусты к березе и долго рассматривала вырезанные на ней буквы. Потом снова припала на колени и в порыве умилительной глупости поцеловала землю, "где стояли его ноги". Бедная барышня не знала, что она целовала следы ног не его, а Маврины следы: не далее как сегодня Мавра, срывая сиреневые ветки для выгребанья золы из печки, останавливалась около этой самой березы и, увидев буквы на дереве, решила, что это "заворожено недобрым человеком", и трижды отчуралась от недоброго слова и трижды отплевалась на землю. А эту землю теперь целовали губы девушки, губы, до которых еще ни разу не касались губы взрослого мужчины, кроме дяди Алеши. Так-то всегда бывает с влюбленными.
- Эх ты, мужик необразованный! музлан - так муз-лан и есть!.. Антихрист! какой он антихрист?!
- Вестимо, антихрист; так, люди говорят, и в писании написано.
- Писано! мелом в трубе писано!
Ириша прислушивается - голоса знакомые. "Да это Яков, лакей Хомутовых, с лавочником спорит... О чем это они? Кажется, тоже о Наполеоне..."
- Как там ни писано, а писано... Умные люди сказывают, - настаивает лавочник.
- Умные люди! Что ты умных людей с огурцами, что ли, на рынке купил? - осаживает его Яшка.
- А кто ж он по-вашему, по-лакейскому? Скажи.
- Он выдра - вот кто.
- Какая выдра?
- Выдра - зверь, дело знамое.
- Знамое, да не совсем... А господа вот что читали в книжках: у них, у французов, была такая царица, Ри-валюцыей звали. Ну, и царствовала она у них долго, и царица она, сказывают, была прежестокая: всем господам головы поснимала, как вон у нас был Емелька Пугачев; а которые господа ушли от казни, и те теперь живут у нас, под защитой, значит, нашего государя.
- Ну, а при чем же тут Наполеон-от? - возражает лавочник, видя, что собравшиеся около его лавки слушатели держат, кажется, больше сторону Яшки, чем его.
- А ты слушай, не перебивай! - авторитетно осаживает его Яшка. - Ну, так, значит, была у них эдаким манером царица Ривалюцыя, а у нее, значит, был сын, да не простой, а выдра стоголовая.
- Как выдра стоголовая?
- Так - выдра, значит, а у этой у самой выдры сто голов.
Слушатели даже ахнули и ближе сдвинулись к Яшке.
- Так эту выдру и называли, значит, исчадие Рива-люцыи, то есть, по-нашему, по-русски - чадо, сын, значит. А как эта стоголовая выдра выросла, она возьми и задуши свою родную мать - Ривалюцыю...
- Ах она подлая! - послышался возглас бабы.
- А ты не лайся, дай слушать, - осаживали бабу.
- Что ж, подлая и есть! родную мать задушить! - стояла на своем баба.
Только теперь начинала догадываться Ирина, в чем дело. Яшка, наслушавшись у господ толков о революции, о том, что во Франции долго "царствовала революция", понял все это буквально и вообразил, что у французов действительно была "царица Революция" и что была она прежестокая царица, рубившая головы господам. Наполеон - "исчадие революции". Ясно, с Яшкиной точки зрения, что у "царицы Ривалюцыи" был сын; а как революцию и самого Наполеона, "задавившего революцию", называли господа "гидрой стоголовой", то понятно, что у Яшки "гидра" превратилась в "выдру".
- Ну, так задушимши таким манером мать свою, он, Наполеон, и пошел войной на нашего государя, значит, по злобе: зачем-де он укрыл у себя тех господ из французов, что бежали к нам от жестокости его матери и теперича у нас в России проживают - кто гувернером, кто гувернанткой, а кто на скрипке играет, али волосы завивает, как, к примеру, вот тот француз Како: он нашу барышню завивает да когти у нашей обезьяны обрезывает, - продолжал ораторствовать Яшка. - Так вот кто Наполеон, а то - антихрист! Антихрист после придет, при конце света, когда все звезды с неба упадут, а теперь вон их еще видимо-невидимо - в кои годы упадет, да и то плевая, махонькая...
Лавочник был окончательно поражен. Яшка торжествовал.
- Так ты говоришь, милый человек, у ево сто голов? - робко спрашивала баба.
- Сто, тетка.
- А как же на Кузнецком я видела в окне образину ево - там об одной голове.
- Врет, глаза отводит.
- Вот и отражайся с ним, коли у ево, у проклятого, сто голов, рассуждала баба.
- А что, родимый?
- Царской орел - вот что!
- А какой это, батюшка, царский орел?
- Али не видала? Ево везде пишут.
- Не видала, родимый.
- А об двух головах, матка.
- Видала, видала... Вон какой... Ишь ты...
- Этот, матка, постоит за себя. - И лавочник внушительно окинул глазами слушателей.
- А рази он живой? - недоумевающе вопрошала баба.
- А то как бы ты думала! Зачем бы ево тады и писать, коли б ево не было? А я служил в Питере в дворниках, так это дело подлинно знаю: солдат сказывал, что во дворце на карауле стоял. Этот самый орел, говорит, завсегда блюдет и царя, и Рассею - при ем царю и часовых не нужно. Орел этот самый, первое дело, никады не спит.
- Не спит? Как же это, милый человек?
- А сказано тебе по-русски: у ево две головы; коли это одна голова спит, тады другая не спит: стережет, значит, блюдет царя и Рассею.
- Так, так... А живет он где, родимый?
- Знамо, во дворце, и кормют ево енаралы с царского стола.
- А летает он по Питеру?
- Что ты! как можно! Он над престолом сидеть дол-жон, - начал снова удерживать свою позицию Яшка. - А ты видал, как ево пишут?
- Видал... Ну, так что ж?
- А как же ему сидеть, коли у ево ноги заняты: в одной ноге он держит ядро золотое щ крестом, а в другой - архирейский жезл... Как же ему, значит, сидеть?
Но в это время послышался вдали женский голос: "Яша! Яков Ильич! идите к барышне, беспременно требует..." И Яков Ильич должен был прекратить ученый и политический диспут, столь заинтересовавший Иришу.
неизгладимый след в ее жизни.
Когда затем в садик вышел сам бакалавр, держа в руках "Неопытную музу", Ириша встретила его весело и рассказала о невольно подслушанном диспуте хомутов-ского Яшки с лавочником. Добродушный бакалавр очень смеялся остроумным толкованиям первого насчет "царицы Ривалюцыи" и задушившего ее сына, "стоглавой выдры", и патриотической находчивости последнего относительно двуглавого орла. Но Ирина опять заметила, что упоминание Хомутовых всякий раз приводило в какое-то смущение дядю, и она женским чутьем угадала, что не она одна скрывает нечто за своим лифом и целует землю, но что этим делом занимаются и ученые мужи, философы и бакалавры. Сев с племянницей на скамейку, под тень сирени, Мерэляков стал читать ей "Неопытную музу" и объяснять красоты поэзии в том или другом стихотворении. Все это были, согласно характеру того времени, большею частью слащавые сентиментальни-чанья, вроде "вздохов сердца", "стенаний при гробе друга" или "капища сердечных воспоминаний", "цветы на могилах", "погребенные сердца" и тому подобные чувствительности. Как они ни кажутся для нас детски наивными и смешными, но в свое время над ними разливались слезами чувствительные сердца, и эти слезы были искренни, как и те, какие извлекала из глаз читательниц "Бедная Лиза" или "Страдания Вертера", ибо человеческие общества чувствуют, любят и страдают всегда эпидемически. Не будь этого эпидемического увлечения, фана-тизации духа и порывов человеческих обществ, человечество не создало бы ничего великого. "Стенания сердца Буниной заставляли усиленнее биться или сжиматься болью сердца Ириши и ее ученого дяди бакалавра: у каждого было или свое "капище сердца" или "аллея вздохов", или "павильон стенаний". Декламируя с пафосом "стенания сердца", Мерзляков мысленно относил их к своей "Пленире", по-видимому, жестокосердой "Анго-тушке", а для Ириши "аллея вздохов" и "павильон стенаний" были налицо, в этом же саду, около старой, меченной любовными буквами березы.
У Ириши растрепались волосы, и тут только дядя заметил, что у нее один локон обрезан.
- Кто это у тебя обрезал косу, Ириней? - спросил он не без удивления.
Девушка смешалась, раскраснелась до корней волос и не знала, что отвечать.
- А, мудрец Иринейский, кто обкорнал тебя? - приставал дядя.
- Я, дядечка, нечаянно обрезала, - бормотала смущенная девочка.
- Как нечаянно? Это все равно, что нечаянно обрить себя - надо, чтоб была бритва...
- Да я, дядя милый, нечаянно обожгла косу, а потом и обрезала ее.
И, говоря это, Ириша расплакалась, да так неудержимо плакала, что дядя начал ласкать и утешать ее, говоря, что пошутил, что все это вздор, что коса вырастет. Девушка продолжала рыдать, закрывшись руками, а слезы так и брызгали сквозь пальцы.
"Неопытная муза", что делает честь юной сочинительнице... Полно же, дружок!
Девушка вырвалась и убежала в свою комнату. Там, упав на колени перед образом, она продолжала всхлипывать и тихонько причитать: "Господи! я никогда не лгала, никого не обманывала, а сегодня три раза солгала дяде... О, какая гадкая, грешная!.. О благодарственном молебне не сказала, не сказала, что получила письмо, была на почте... Об обмене раненых солгала, а теперь о косе... Боже мой! прости меня!.. Прости меня, дядя дорогой... Если б я тебе сказала о молебне, тогда и все надо было бы сказать: и о нем, и о сирени, и о березе, и что руки целовал он мне... Нет, никогда! никогда!.. Да и сам дядя сегодня неправду сказал о письме от Хомутовых, и у него есть тайна... Ах, Господи! как же это? Кто любит, тот уж имеет тайну - скрывает, лжет... Ах, Боже мой! да ведь этого же всем говорить нельзя - стыдно, нельзя, нельзя! Разве можно, чтоб кто-нибудь видел, как он мне руки целовал и что шептал мне! Нет, нельзя... Это не грех... это не ложь... Ведь и Бог не открывает нам тайн природы, многих тайн, ж это - тайна... любовь тайна".
И девушка успокоилась на этих размышлениях. Между тем приближался вечер. К предстоящему у Хомутовых рауту Мерзляков оделся особенно тщательно в щеголевато, прибегнув даже относительно прически к искусству парикмахера мосье Коко, который, впрочем, не сам занялся головой ученого мужа: по недосугу и по причине более серьезных занятий самого мосье Коко, к голове ученого мужа был командирован "малыпик Петрушка", который и исполнил свое дело, как уверял мосье Коко, tres bien [Очень хорошо (франц.)]. Сам мосье Коко в разговорах с ученым профессором иначе не отзывался о себе, как "nous les artistes et les savants" [Мы, художники и ученые (франц.)]. С Мерзляковым, профессором пиитики и риторики, он, профессор от волос, считал себя человеком одной профессии: "nous les artistes et les savants" или "mon ami professeur de Merslakoff" [Мой друг профессор Мерзляков (франц.)] эти фразы постоянно сыпались из его уст, когда он брил или пудрил сенатора Хомутова и убирал хорошенькую головку его дочери Анеты, "mademoiselle la generate" [Девица-генерал (франц.)].
Мерзляков облегся в новенький горохового цвета фрак с золотыми пуговицами, на свои тонкие, сухие икры натянул шелковые чулки, которые придавали ему вид робкого, неудачного акробата в трико; большие башмаки, с блестящими стальными пряжками делали его похожим на волохатого голубя, а пышными манжетами он напоминал маркиза, но только с семинарскими манерами. Родственник Хомутовых, поэт Козлов, впоследствии знаменитый "слепец-поэт", большой шутник и повеса, за глаза не иначе называл бакалавра как "marquis de Merslakofi" [Маркиз Мерзляков (франц.)], за что на него очень сердилась его кузина Аннет Хомутова и все-таки очень много смеялась.
Ириша улыбалась, глядя на принарядившегося дядю и догадываясь, что там у него с Хомутовыми что-то не ладно и что шлем и латы Минервы не всегда защищают сердца и головы ученых мужей от тонких стрел "плута Купидо". "Ох, уж этот плут Купидущка, - думалось ей, - не пощадил и моего дядечку... То-то, плутишка дядя, а надо мной как бы стал трунить!"
"Неопытной музы" и вследствие личного меланхолического настроения, он чувствовал себя как-то не радостно, одиноко, вдали от этой шумной, пустой, но для влюбленного - обаятельной жизни, в сферу которой он теперь входил чужим, только как профессор и сочинитель, и в душу его неотвязно просился монотонный, плачущий напев - "Среди долины ровныя, на гладкой высоте...". У него на сердце давно накипело признание, а рассудок шешсал слова сомнения, разочарования, гордого и холодного отказа. "Прощай - и был таков!.. Хоть она и добра как ангел, но и недосягаема, как ангел. на небесах... А этот свищ - Козлов как вьюн вьется: "кузина" да "кузина", а сам, знаю, на цыганок, на Матреш да на Параш тратит и сердце свое, и поэтический жар. А она, чистая, ничего этого не понимает".
Богатый подъезд барского дома отрезвил мечтательного бакалавра. Он бодро, развязно, хотя и с напускной семинарской развязностью и с робостью сомнения в сердце, вступил в обширную переднюю, где вдоль стен, на оконниках сидело несколько лакеев, и сдал на руки Яшке свою трость и плащ. Все лакеи дома Хомутовых его знали и довольно фамильярно, хотя искренно приветствовали его.
- Так во Франции царствовала царица Революция? - с улыбкой обратился он к Яшке.
Яшка был захвачен врасплох и оторопел, но быстро оправился.
- Царица Ривалюцыя-с, сударь, - отвечал он, улыбаясь.
- Точно так-с, сударь, - выдра-с.
Пройдя через пустую залу и войдя в гостиную, из которой дверь вела на террасу и в сад, Мерзляков, не встретив никого и в гостиной, вышел прямо на террасу. Было еще рано, гости не собрались, и Мерзляков, знакомый с привычками обитателей дома, в который он вступил, знал, что на террасе он кого-нибудь найдет. Действительно, едва он показался в дверях, как навстречу ему поспешила молодая девушка, среднего роста, стройная, подвижная, хорошо развитая физически и, по-видимому, очень живого характера. Лицо ее, необыкновенно белое, как это часто бывает у красноволосых, и немножко веснушчатое, выражало смелость, резкость которой очень сглаживалась большими серыми исчерна глазами, смотревшими необыкновенно добро и ласково. Красноватые волосы напоминали следы в этом молодом существе англо-саксонской крови. Да и в самом деле, предки девушки были Гамильтоны*, выехавшие из Англии и под давлением лубочной, неподатливой, слишком резкой фонетики русского человека превратившиеся сначала в Гамен-товых, потом Хамонтовых и потом, по закону изгнания из русской фонетики ринезмов, носовых звуков, по закону, обратившему носовой юс в простое у, ставшие Хаму-товыми, каковыми остаются и доселе.
- Здравствуйте, Алексей Федорович, - приветливо сказала девушка, протягивая гостю руку, которую бакалавр поцеловал с ловкостью почти маркиза и с развязностью робеющего семинариста. - Позвольте вас представить моему другу, Софье Андреевне Давыдовой... Алексей Федорович Мерзляков профессор... профессор университета вообще и мой в особенности.
- Очень приятно...
Профессор должен был говорить банальные фразы, но они, эти фразы велики и могучи, как обычай, на котором держатся царства, мир, вселенная... Не будь этих "очень приятно", "очень рад", как будь у Клеопатры нос подлиннее, а у Цезаря не будь плеши на голове - может быть, мир бы иной был.
Давыдова была круглощекая и круглоглазая брюнеточка с сильно развитым бюстом. При первом взгляде на нее сейчас составлялось само собой представление о ее какой-то, если можно так выразиться, нравственной юркости: казалось сразу, что это привлекательное существо никак не уловишь, не схватишь, не удержишь, - а хотелось бы, так и тянет...
- Ас этим повесой вас нечего знакомить, - прибавила хозяйка, указывая на тонкого, стройного молодого человека в очках.
Это был поэт Козлов, подававший большие надежды, но, как выражались его друзья, неумеренно прожигавший и жизнь свою, и свой талант.
- Иногда вы стоите, чтобы вас самого повесили, - смеясь, сказала кузина.
- На шею хорошенькой барышне?
- Нет, на осину...
- Господи! и такие ужасные слова говорит это нежное существо! трагически восклицает Козлов, подходя к кузине и глядя на ее раскрасневшиеся щеки. - Взгляните вы на себя в зеркало и увидите, что у вас:
Плут Купидо в них сидит, нежно сложа персты...
Обе барышни засмеялись. Улыбнулся и Мерзляков, хотя эти "отверсты ямки" на щеках его ученицы часто заставляли путаться его красноречивый язык и вместо "синекдохи" сводит урок на "тропы" или "иперболы".
- Это вы сочинили? - смеясь, спросила хозяйка.
- Я, кузина, - вам в альбом.
Григорий Аполлоновнч Хомутов.
Хомутов был уже не молод, высок, полон, с красноватым, гладко выбритым лицом, двойным подбородком и в огромном напудренном парике, в создание которого мосье Коко положил все свое искусство и свою душу, "как артист и ученый". Хотя таким образом мосье Коко и старался окончательно обезличить и лицо, и голову Хо-мутова, как он своим шевелюрным искусством обезличивал всех своих клиентов, однако можно было догадаться, что, кроме красноватого лица, Хомутов отличался и красноватостью волос, изобличавшею в нем отдаленное родство с королем Лиром по мужескому колену и с леди Макбет по женской линии.
- Король Лир, король Лир вышел, - шептал Козлов, делая шутовскую гримасу.
- А вы кто же? - лукаво спросила его девушка, улыбаясь Мерзлякову, с которым они недавно читали "Короля Лира" во французском переводе.
- Я? Я - шут, прекрасная Корделия, - отвечал находчивый поэт. - Я свое место знаю.