Часть 1:
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12 |
19
В тот же день, в ночь на 26 апреля, царь Петр Алексеевич и Шереметев, поняв свою оплошность, быстро двинули все войска и флотилию к Ниеншанцу.
Перед наступлением войск у царя, наедине с Шереметевым, в палатке, произошел следующий разговор.
– Знаешь, старый Борька, что я тебе скажу? – промолвил царь.
– Говори, государь, приказывай, – отвечал Шереметев.
– Видишь, что там в углу?
– Вижу, государь, твоя государева дубинка.
– А знаешь, где бы ей следовало быть?
– Не ведаю, государь.
– На моей да на твоей спине.
Шереметев смутился.
– Твоя воля, государь: коли я провинился, вот моя спина, бей.
– А ты меня будешь бить?
– Помилуй, государь! На помазанника Божия поднять руку – рука отсохнет.
– То-то, Борис. И моя рука не поднимется бить тебя... Невдомек тебе, за что?
– Мекаю, государь... Моя провинка...
– И моя... Коли б за разведчиками мы все двинулись тогда же, крепость была бы уже наша.
– Точно, государь... Маленько проворонили.
– Ну, грех пополам: ни я тебя не бью, ни ты меня... Помазанник не может творить неправду.
* * *
Утром 26 апреля русские были уже под Ниеншанцем и наскоро разбили лагерь.
Место было открытое, и шведы, опомнившись после ночного переполоха и потери бастиона, снова перешедшего в их руки, и приготовившись к отпору, тотчас же начали палить по русскому лагерю. Но снаряды не долетали до своего назначения.
– Не доплюнуть до нас, – заметил Шереметев.
– Да и наши чугунные плевки не долетят до них, – сказал Петр. – Надо послать главного крота с кротятами.
– Это генерала Ламберта, государь?
– Его. Пусть возведут траншею саженях в тридцати от крепости и строят батареи для мортир и пушек, что прибыли из Шлиссельбурга на судах, построенных за зиму Александром Данилычем.
Осадные работы начались...
* * *
А на другой день государь решил с достаточным отрядом отправиться на рекогносцировку к самому устью Невы, к выходу ее в море. Иначе могло так случиться, что, пока шли осадные работы, шведы явятся на своих кораблях к осажденной крепости, что они и делали каждую весну, и тогда русские очутились бы между молотом и наковальней.
– Помилуй, государь, – взмолился Шереметев, – тебе ли нести святопомазанную главу под выстрелы береговых укреплений?
– Если Бог судил мне вывести Россию из тьмы на свет Божий, меня не тронут вражеские ядра, – твердо решил Петр.
– Воля твоя, государь, – покорился Шереметев.
– Возьми и меня с собою, государь, – робко сказал Ягужинский.
– Ладно... Ты мне не помешаешь, Павлуша, – согласился царь. – Притом же твои глаза рассмотрят в море все лучше и скорее подзорной трубы.
Вечером 28 апреля государь посадил четыре роты Преображенского и три Семеновского полков на шестьдесят лодок и под самым убийственным огнем шведских береговых батарей пустился со своею флотилией вниз по Большой Неве.
«Прикрытые лесом берега, мимо которых плыла флотилия, – говорит автор „Панорамы Петербурга“, – представляли любопытным взорам царя мрачную картину дикой и сиротствующей природы, коей самые живописные виды не пленяют взора, если он не встречает в них присутствия людей, оживляющего и пустыни. Не одни берега, но и все пространство, занимаемое ныне Петербургом и его красивыми окрестностями, были усеяны лесом и топким болотом; только местами, и то весьма редко, виднелись бедные, большею частью покинутые, деревушки, состоявшие из полуразвалившихся хижин, где жили туземные поселяне, промышлявшие рыбною ловлею или лоцманством, для провода судов, приходивших с моря в Неву».
Таковы были тогда те места, на которых раскинулась теперь шумная, с миллионным населением, с храмами и дворцами, окутанная паутиной телеграфных и телефонных проволок, горящая электрическим светом столица Петровой России.
«Уверив пустынных жителей сего лесистого края в неприкосновенности их лиц и имущества, снабдив их охранными листами и не видя на взморье ни одного неприятельского судна, – продолжает Башуцкий, – Петр возвратился на другой день в лагерь, оставя на острове Витц-Сари, или Прутовом, ныне Гутуевском, три гвардейские роты, для охранения невских устий»[7].
– Я вижу, что Нарва дала нам хороший урок, – сказал царь, осмотрев осадные приготовления. – Вижу, Борис Петрович, что ты не забыл сего урока, вижу...
– В чем, государь? – спросил Шереметев.
– В том, что твой крот и кротята взрыли здесь землю не как под Нарвой, сии кротовые норы зело авантажны.
– Я рад, государь, за Ламберта, – поклонился Шереметев, – это дело его рук.
– Теперь сие осиное гнездо, – Петр указал на укрепления Ниеншанца, – долго не продержится, а сикурсу ожидать осам неоткуда: устье Невы я запечатал моею го-сударскою печатью.
Уверенные в неизбежном падении последнего шведского оплота на Неве, царь и Шереметев решили: избегая напрасного пролития крови, предложить коменданту Ниеншанца, полковнику Опалеву, сдаться на честных условиях, не унизительных для шведского оружия.
– Они даром тратят наш порох и наши снаряды, – улыбнулся царь, напирая на слова «наш» и «наши».
– Да мы, государь, нашего пороху и наших снарядов еще нисколечко не истратили, – отозвался Шереметев.
– Тугенек ты мозгами, Борис, – покачал головою государь, – не сегодня-завтра осиное гнездо будет наше, а в оном и все наше: и порох, и снаряды, и пушки... Обмозговал теперь мои слова?
– Да, государь, – улыбнулся и Шереметев, – теперь и моим старым мозгам стало вдомек.
– Так посылай скорей трубача с увещанием сдачи на аккорд.
Едва он подошел ко рву, отделявшему крепость от сферы осады, и затрубил, махая белым флагом, как канонада из крепости скоро умолкла и через ров был перекинут мост.
Нетерпеливо ждет государь возврата трубача. Ждет час, ждет два. Трубач точно в воду канул.
– Что они там? – волновался государь. – Писать, что ли, не умеют?
– Видят, государь, смерть неминучую, да не одну, а две, и не знают, государь, котору из двух избрать, – сказал Шереметев.
– Какие две смерти? – спросил Петр, гневно поглядывая на наглухо закрытые ворота цитадели, откуда, как из могилы, не доносилось ни звука.
– Как же, государь: коли ежели они сдадутся на наши аккорды и отворят крепость, то их ждет позорная гражданская смерть, может быть, на плахе. Ежели же они не примут наших аккордов, то отдадут себя на наш расстрел.
– Последнее, чаю, ближе, – согласился Петр.
– Видимо, государь, смерть неминучая; а кому ж не хочется оттянуть смертный час?
– Но мне опостылело оттягивать приговор рока, – решительно сказал государь. – Если они к шести часам не ответят согласием на наши аккорды, то я прикажу громить крепость без всякой пощады, камня на камне не оставлю.
То же нетерпение испытывали и пушкари, и «крот с кротятами».
– Что ж мы, братцы, даром рылись под землей словно каторжники!
– Не каторжники, а «кроты»: так батюшка-царь назвал нас, – говорили саперы.
– Кажись, фитили сами просятся к затравкам.
– Да, брат, руки чешутся, а не моги.
– Да и денек выдался на славу.
над водой, оглашая воздух криком.
– А царевича не видать что-то? – заметил один из пушкарей.
– Да он у себя книжку читает.
– Поди, божественную?
– Да, царевич, сказывают, шибко охоч до божественного... В дедушку, знать, в «тишайшего» царя.
– «Тишайший»-то шибко кречетов любил. Я видел его на охоте, загляденье.
– Ну, нашему батюшке-царю, Петру Алексеевичу, не до кречетов: у него охота почище соколиной.