Царь и гетман
Часть первая. Глава IX

IX

Не успел Палий управиться с своей яичницей, как на улице послышался конский топот и у ворот показался отряд польских жолнеров. Изумленный Охрим невольно схватился за саблю и недоумевающими глазами смотрел на старого «казацкого батька»: ему почему-то представилось, что это те две польские хоругви, забравшиеся в Погребище, против которых пани-матка Палииха отрядила из Паволочи казаков под начальством Тупу — Тупу — Табунця — Буланаго и сотника Задерихвист и которые, разбив казаков, ворвались теперь и в Белую Церковь. Не веря своим глазам, он искал ответа на тревоживший его вопрос в глазах Палия, но старые глаза «батька» смотрели спокойно, ровно и по обыкновению кротко, без малейшей тени изумления.

— Чи пан полковник дома? — послышалась с улицы полупольская речь.

Охрим не отвечал — он онемел от неожиданности.

— Универсал его королевского величества до пулковника бялоцерковскего, до пана Семена Палия! — снова кричали с улицы. — Дома пан пулковник?

— Дома… дома, Панове! — отвечал Палий. — Бижи, Охриме, хутко — одчиняй ворота.

Охрим бросился со всех ног. Собаки бешено лаяли, завидев поляков. «Кого Бог несе?», — шептал старик, отеняя рукой свои старые, но еще зоркие глаза с седыми нависшими бровями и всматриваясь в приезжих: «Щось не пизнаю, хто се такий…»

Впереди всех на двор въехал на белом коне белокурый мужчина средних лет, более, впрочем, чем средних, хотя белокурость и свежесть лица значительно придавали ему моложавости. На нем было не то польское, не то московское одеяние. Подъехав к крыльцу, он ловко соскочил с седла, бросив поводья в руки ближайшего жолнера. Палий уже стоял на крыльце, вопросительно глядя на этого, по-видимому, знатного гостя.

— Не полковника ли бялоцерковскаго, пана Палия, мам гонор видить пред собою? — спросил гость, ступая на крыльцо.

— Я Семен Палий, полковник вийск его королевского величества, — отвечал Палий.

— Рейнгольд Паткуль, дворянин, посланник его царского величества государя Петра Алексеевича, всея России самодержца, и полномочный эмиссар его королевского величества и Речи Посполитой имеет объявить пану полковнику бялоцерковскому высочайшее повеление их величеств, — сказал Рейнгольд, став лицом к лицу с Палием.

— Прошу, прошу пана до господи.

Что-то неуловимое, не то тень, не то свет, скользнуло по старому, как бы застывшему от времени и дум лицу и по кротким глазам казацкого батька, и лицо снова стало спокойно и задумчиво. Рейнгольд, окинув быстрым взглядом скромную обстановку, в которой он застал человека, десятки лет державшего в тревоге Речь Посполитую и всемогущих, роскошных магнатов польских, как-то изумленно перенес глаза на седого, стоявшего перед ним старичка, словно бы сомневаясь — действительно ли перед ним стоит то чудовище, одно имя которого нагоняет ужас на целые страны. А чудовище стояло так скромно, просто… И эта мужицкая сковорода с яичницей… Это дикарь, старый разбойник, предводитель таких же, как он сам, голоштанников… Рейнгольд чувствует себя великим цезарем, попавшим к босоногим пиратам…

Он гордо, с дворянскою рисовкой проходит в дом впереди скромного старичка, а старичок — хозяин, как бы боясь обеспокоить вельможного пана гостя, ступает за ним тихо, робко, почтительно.

Но вот они и в «будинках» — в большой светлой комнате окнами на двор и в маленький «садочек», усеянный цветущим маком, подсолничками вперемежку с высокими лопушистыми кустами «пшенички» — кукурузы, до которой Палий такой охотник, особенно до молоденькой, со свежим, только что сколоченным искусною рукой пани-матки маслом.

— Предъявляю пану полковнику универсал его королевского величества и пленипотенцию ясновельможного пана гетмана польного войск Речи Посполитой, — сказал Паткуль, подавая Палию бумаги.

Старик почтительно, стоя взял бумаги, почтительно развернул их одну за другой и внимательно прочел: потом, медленно вскинув свои умные, кроткие глаза на посланца, спросил тихо:

— Чого ж вашей милости вгодно?

— А мне вгодно именем его королевского величества и его царского величества государя и повелителя моего объявить тебе, полковнику, о том, чтобы ты незамедлительно сдал Белую Церковь законным властям Речи Посполитой, — резко и громко объявил Паткуль.

Палий задумался. Кроткие глаза его опять опустились в землю, и он медлил ответом.

— Я жду ответа, — напомнил ему Паткуль.

— Я повинуюсь его величеству… Я зараз оддам Билу Церкву, коли…

Старик остановился и нерешительно перебирал в руках бумаги.

— Что же? — настаивал Паткуль.

— Коли вы покажете мени письменный на то приказ од его царьского величества и од пана гетьмана Мазепы, — снова вскинул он своими кроткими глазами.

Паткуль откинулся назад. Голубые ливонские глаза заискрились. Глаза Палия, кроткие, как у агнца, стали еще кротче.

— В царском желании ты не должен сомневаться, — еще резче и настойчивее сказал первый. — Белая Церковь уступлена полякам еще по договору 1688 года; притом же с того времени царь заключил теснейший союз с королем против шведов, так что нарушать договор он и не может желать; а ты мешаешь успешному ведению войны, отвлекаешь польские войска и упрямством своим навлекаешь на себя гнев царя.

— Упрямством, — тихо, задумчиво повторил Палий, — упрямством… Упрямством я помогаю и царю, и королю… Я за — для того й заняв Билу Церкву, що боявся, щоб вона не досталась и царьским, и королевским ворогам — шведам, бо… бо вы сами горазд знаете, что у ляхив нема ни силы, ни ума — вони и своих городив и фортеций не вмиют обороняти… А в моих руках, пане, Била Церква не пропаде, мов у Христа за пазухою.

встретил теперь от этого мужика, от простого, «подлого» старикашки.

— Так ты взял крепость на сохранение? — изворачивался дипломат, как уж на солнышке.

— На сохранение, пане.

— А если токмо на сохранение, так и должен возвратить ее по первому требованию владельца.

— И возвращу, пане, коли царь укаже.

— Царь! — Дипломат начинает терять дипломатическое терпение. — Именем царя ты прикрываешься не по правде!

А старичок опять молчит. Опять кроткие глаза его вскидываются на волнующегося пана, и в этих глазах светится не то робость, не то тупость, не то насмешка… Паткуль не выносит этого в одно и то же время и покорного и лукавого взгляда.

Вдруг в открытое окно, выходящее на двор, просовывается лошадиная морда и тихо, приветливо ржет…

— Что это еще? — невольно вскидывается Паткуль.

— Да се, пане, дурный коник хлиба просить, — по-прежнему кротко отвечает Палий.

— Это черт знает что такое! — горячится дипломат. — Я думал, что мне придется говорить с людьми, а тут вместо людей — лошади…

— Ну-ну, пишов — чет, дурный косю! — машет Палий рукою на нежданного гостя. — Пиди до Охрима… Эч який дурный… Мы тут з господином послом его королевськой милости про государственни речи говоримо, а вин, дурный, лизе за хлибом…

Откуда ни возьмись под окном Охрим — и уводит недогадливого коня в конюшню.

— Именем царя ты покрываешься не по правде, — снова налаживается дипломат. — Тебе изрядно ведомо, что царь удерживается от вооруженного против тебя вмешательства потому токмо, что не желает брать на себя разбирательства внутренних дел Речи Посполитой из уважения к королю его милости; но если ты послушанием не постараешься тотчас же снискать милость короля и Речи Посполитой, то царь, по их просьбе, должен будет в согласность трактатов подать им сикурс и выдать тебя на казнь и скарание горлом, яко бунтовщика…

— Так… так… Пропала ж моя сива головонька, — бормочет старик, грустно качая головой.

— Так покоряешься?

— Покоряюсь, покоряюсь, пане.

— Сдаешь крепость?

— Сдаю… Ох, як же ж не сдать… зараз здам… тоди як…

— Что? Как?

— Тоди, як прийде приказ.

— Да приказ вот… — и Паткуль указал на универсал.

— Ни, не сей, пане… Се — холостый…

— Как холостой?

— Та холостый… же пане… У ляхов, пане, усе холосте — и сама Речь Посполита, уся Польща — холоста, не жереба… — Паткуль невольно улыбнулся этой грубой, но меткой, речи старого казака. Он сам давно понял, что Польша — это холостой исторический заряд, из которого ничего не вышло, и потому он сам, бросив это неудачливое, не жеребовое государство, поступил на службу России.

— Холостой приказ… то-то! А тебе нужен не холостой — жеребячий? — спросил он строго.

— Так, так, пане, — жеребъячий, заправський указ.

— От кого же?

— Вид самого царя, пане… О! Там указы не холости…

Паткуль понял, что ему не сломать и не обойти дипломатическим путем упрямого и хитрого старикашку, прикидывающегося простачком. Он попробовал зайти с другого боку — пойти на компромисс.

— А если я предложу тебе заключить с поляками перемирие до окончания войны со шведами? — заговорил он вкрадчиво. — Пойдешь на перемирие?

— Пиду, пане, — опять отвечает старик, потупляя свои умные глаза.

— А на каких условиях?

— На усяких, пане… Я на все согласен.

— И противиться королевским войскам не будешь?

— Не буду — борони мене Бог.

— И Белую Церковь сдашь?

— Ни, Билои Церкви не здам…

Это столп, а не человек!.. Он отобьется от десяти дипломатов, как кабан от стаи гончих… У Паткуля совсем лопнуло терпение…

— Да ты знаешь, с кем ты говоришь! — закричал он с пеною у рта. — Знаешь, кто я!

— Знаю… великий пан…

— Я царский посол, а ты бунтовщик!.. Ты недостоин ни королевской, ни царской милости, и с тобою не стоит вести переговоров, потому что ты потерял и совесть и страх Божий!..

— Ни, пане, не теряв.

— Я буду жаловаться царю… Он сотрет тебя в порошок!

— О! Сей зотре, шо зотре — в кабаку зотре…

— И сотрет!

— Зотре, зотре, — повторял старик, качая головой.

— Так покоряйся, пока есть время. Сдавай крепость! Правобережье навеки потеряно для Украины.

Старик выпрямился. Откуда у тщедушного старичишки и рост взялся и голос? Молодые глаза его метнули искры… Паткуль не узнавал старика и почтительно отступил.

— Не оддам никому Билои Церкви, — сказал Палий звонко, отчетливо, совсем молодым голосом, отчеканивая каждое слово, каждый звук. — Не виддам, поки мене видсиля за ноги мертвого не выволочуть!

что он немедленно заставит этого медведя покинуть берлогу, лишь только пустит в ход свою гончую дипломатическую свору, — в глазах гетмана положение Паткуля при этой полной неудаче переговоров становилось смешным, комическим, постыдным. Испытанный дипломат, которому и Петр, и Польша поручали самые щекотливые дела, и он их успешно доводил до конца, дипломат, который почти на днях вышел с торжеством с дипломатического турнира, и где же — в Вене, в среде европейских светил дипломатии, этот дипломат терпит полное, поголовное, огульное поражение и от кого же! — от дряхлого старикашки… Да это срам! Это значит провалить свою дипломатическую славу совсем бесповоротно — сломать под своею колесницею все четыре колеса разом…

А старик опять стоит по-прежнему тихий, робкий, покорный, только сивый ус нервно вздрагивает…

А в окне опять конская морда и ржание…

— Геть — геть, дурный косю… не до тебе… Пиди до Охрима…

Паткуль вдруг рассмеялся, да каким-то странным, не своим голосом… Видно было, что его горлу было не до смеху…

— Какой славный конь, — сказал он, подходя к окну.

— О, пане, такий коник, такий разумный, мов лях писля шкоды, — весело говорил и Палий, приближаясь к окну. — Мов дитина разумна…

А «разумна дитина», положив морду на подоконник, действительно смотрит умными глазами, недоверчиво обнюхивая руку Паткуля, которая тянулась погладить умное животное.

— Славный, славный конь… ручной совсем…

— Ручный, бо я его, пане, сам молочком выгодував замисть матери…

— А где ж его мать?

— Ляхи вкрали, як воно що було маленьке.

Этот нежданный, негаданный дипломат в окне помог Паткулю выпутаться из тенет, в которые он сам запутался своею горячностью, — помог отступить в порядке с поля битвы.

— А который ему год?

— Та вже шостый, пане, буде.

— И под верхом ходит?

— Ходить, пане, добре ходить… тильки пидо мною — никого на себе не пуска, так и рве зубами…

— О! Вон он какой!

— Таке… таке воно, дурне.

— Точно сам хозяин, — улыбнулся Паткуль.

— Та в мене ж воно, пане, все в мене — и таке ж дурне…

— О! Знаю я это твое дурне…

— На сему коникови, пане, я и Билу Церкву брав.

— А!

Снова приходит Охрим и снова гонит в конюшню избалованного Палиевого «косю», который так кстати подвернулся в момент дипломатического кризиса. Паткуль спустил тон и видимо стал почтительнее обращаться со стариком, который со своей стороны тоже удвоил свою ласковость и добродушную угодливость.

— Ох, простить мене, пане, простить старого пугача, — говорил он, хватая себя за голову… Вид старости дурный став, мов коза — дереза… И не почастую ничем дорогого, вельми шановного гостя, голодом заморив ясневельможного пана, — от дурный оценек!

И старик звонко ударил в ладони. На этот зов как из земли выросли пахолята — два черномазых хлопчика в белых сорочках с красными лентами, в широких из ярко-голубой китайки шароварах и босиком.

— Чого, батьку? — отозвались в один голос пахолята.

— А, вражи дити!.. Зараз бижить як мога… нехай Вивдя, Катря, Кулина, та Омелько, та Харько, та Грицько, та вси стари й мали — нехай готують снидати, обидати, вечеряти та зараз несут дорогих напитков частувати вельможного пана и усих дорогих гостей… Худко! Швидко! Гайда!

Пахолята ветром понеслись исполнять приказания «дидуся».

— Однако пан полковник свил себе прочно орлиное гнездо, — сказал он, обращаясь к старику.

— Та воно ж, ясневельможный пане, гниздо и есть, тильки я не орел, а старый пугач, — отвечал улыбаясь старик.

— Не пугач старый, а старый Приам, — любезничал дипломат, думая хоть на древностях да на истории загонять упрямого казака.

— Де вже, пане, Приям!.. Анхиз безногий…

… «А! Старая ворона и в истории смыслит», — подумал он невольно.

— Нет, не Анхизом смотрит пан полковник, а Ахиллом, — продолжал он свои исторические сравнения.

— Який там Ахилл, пане! Анхизка, убогий… Тильки в мене нема Енея, хто б вынись мене из моей Трои… Хиба Охрим замисть Енея…

И старик грустно задумался: перед ним прошла картина его молодости… его первая любовь… его первая жена — его хорошенькая дочка Парасочка… Вот уж двадцать седьмой год, и Параня его замужем… А Енея у него нет и не было.

— Да, Троя, истинно Троя, — повторял Паткуль, любуясь видом крепости.

— Троя, священная Троя Украины, — повторил и старик. — А хто-то введе деревьяного коня в мою Трою, як мене не стане? А поки я жив — не бувать тому коневи в моий Трои…

— О, это верно — улыбаясь заметил Паткуль. — Я хотел было ввести в твою Трою этого деревянного коня…

— Се б то Речь Посполиту, Польшу, пане? — лукаво спрашивает старик.

— Да, ее, только не удалось…

— Ни, пане, нехай вона и остаеться деревьяным конем: вона сама себе и зруйнуе — ся нова Троя разломиться сама натрое, попомнить мое старе слово, — сказал Палий пророчески.

быть и любезным хозяином — угостить по-рыцарски.

Когда после угощения Палий, бойко сидя на своем красивом «конике», показывал гостю свою Трою, обнаруживая при этом необыкновенные качества военного организатора и сообразительность государственного мужа, Паткуль едва ли льстил старику, когда сказал, с уважением пожимая его руку:

— Клянусь, пан полковник, что я не преувеличу, если скажу теперь тебе, как после скажу Речи Посполитой: Палий — это единственный человек, который мог бы еще оживить упадшие силы некогда славной и могучей республики польской…

— Э, шкода! — грустно махнул на это старый Палий. — Не там мий Ерусалим и не там священный гроб моего Спасителя… Десь — инде… Alibi…

Паткуль ничего не отвечал… «Да это необыкновенный старик — он и язык Горациуса знает».

— говорок: