XVIII. ОПЯТЬ В ТАЙНОЙ ЭКСПЕДИЦИИ
Увы! Вместо свадебного пира наших героев ожидала тайная экспедиция.
Мягкий свет осеннего солнца ярко освещает обширную залу присутствия, играет на позолоте зерцал с золотым двуглавым орлом и на золотой оправе очков секретаря с совиным взглядом, отливаясь серебром на седых головах трех судей тайного судилища. Все они в молчании ждут ввода подсудимого. Тихо в обширном судилище. Слышен только шорох бумаги, производимый секретарем, да жужжит где в углу муха, попавшая в паутину.
Отворяется дверь, за которой сверкают два штыка, и в залу входит Вульф. Он держит себя с достоинством, но бледность и седина, сверкнувшая на солнце, изобличают, что за последние дни он много пережил.
-- Подсудимый! Утверждаетесь ли вы на показании, данном вами на допросе у обер-полицмейстера Козлова?-- равнодушным тоном спросил первоприсутствующий, словно бы он говорил: "прошу садиться".
-- Утверждаюсь,-- был такой же равнодушный ответ.
-- Повторите оное здесь вкратце.
Вульф вздохнул. Видно было, что все это надоело ему, перемучило, и он начал усталым голосом, монотонно, изредка останавливаясь, чтобы что-то припомнить.
-- В марте 1790 года вывезен я был из России под стражей, через польскую границу, через форпост Толочинский. Генеральша Ляпунова тайно от мужа провожала меня до первой станции. В Толочине прожил я месяца с три. Оттуда писал к Ляпуновой о присылке денег через почту. Адресовал письмо на имя живущего на Сретенке портного, иностранца Еремия. Ляпунова прислала мне сто четыре червонца, лошадей моих и некоторые вещи через иностранного купца Карла Штрема, и притом писала, чтобы через простого Еремия не посылать ей писем, а через камердинера графа Федора Андреевича Остермана-Шмита. Ляпунова должна была мне до сорока тысяч по векселям, которые я возвратил ее мужу безденежно, за что Ляпунов подарил мне пару лошадей, а жена его выдала мне в той сумме расписку. Расписку эту я оставил в прусской Силезии у капитана Дотолонского, которого мне приятель, опасаясь, дабы в случае, когда захватят меня здесь со всеми бумагами, оная не утратилась.
Он остановился, как бы что-то припоминая. В зале царствовала мертвая тишина; только слышно было, как в паутине билась муха, а за окном гугняво ворковали голуби.
-- Получа от Ляпуновой деньги,-- продолжал он,-- поехал я в Силезию и явился там к министру иностранных дел, графу Гойму, и жаловался на шефа вольного корпуса и моего командира, барона Шлихтена, в том, что он не доставил сведений о моей службе к московскому главнокомандующему, когда меня обвинили здесь в самозванстве.
-- Сведение было доставлено,-- поправил его секретарь, вскинув на него и на судей свой совиный взгляд,
-- Да, точно,-- подтвердил и Вульф,-- барон Шлихтен оправдался, представя копии с своих писем в Россию и ответы на них. После того,-- продолжал он,-- граф Гойм приказал мне остаться в прусском местечке Гарау и испросил у короля позволение жить мне в Пруссии. Когда я жил в Гарау, то приезжал ко мне от Ляпуновой офицер Красовский с письмом. Ляпунова писала, что муж ее умер, и она после него получила в наследство более трехсот душ, 170 000 рублей денег кроме бриллиантов и серебра, и что она, в благодарность за возвращенные ей векселя и за претерпенное мною, хочет выйти за меня замуж, и что когда получит от меня ответ, то, по разделе имений с малолетним сыном своим, приедет ко мне, в Силезию. При этом писала, что посылает мне пятьсот червонцев и куний мех. Мех я получил, а об червонцах Красовский сказал, что у него их на дороге украли. Красовский сообщил мне, что ни писем, ни портрета моего, которые я к ней послал через камердинера Шмита, она не получала, и предложил мне вести переписку с Ляпуновой через брата его, Андрея Красовского, секретаря в витебском городовом магистрате, но чтоб я не подписывал своего имени, потому что на почте письма распечатывают. Красовского я отправил в Москву, дал ему на дорогу семьдесят червонцев и письмо к Ляпуновой, в котором писал, что если она хочет за меня замуж, то приезжала бы ко мне в Пруссию и что я, в ожидании ее, на другой не женюсь. Вскоре получил я от нее письмо, что раздел с ее сыном кончен и ничто не препятствует ей приехать ко мне и чтобы я приблизился к границе для встречи ее. Поэтому и выехал я в Митаву 11 июля 1793 года, а в августе послал в Москву своих людей и камердинера Карла Гензеля с кучером Юстом на своих лошадях, с пашпортом из Риги для препровождения ко мне Ляпуновой...
В это время за стеной послышался стон, потом женский хохот. Фон Вульф остановился. Хохот продолжал звучать дикими тонами. Секретарь встал из-за стола и вышел, но вскоре воротился.
-- С госпожой Ляпуновой истерика,-- сказал он спокойно.
-- Ничего, пройдет,-- равнодушно заметил первоприсутствующий,-- продолжайте.
Вульф, стараясь не слышать хохота и рыданий, продолжал:
-- Люди мои прожили у Ляпуновой в доме дня три, после чего она отправила их обратно ко мне с письмом, извещая, что осталась в Москве для собрания своих денег по векселям и закладным и приедет ко мне непременно в январе. По получении этого письма я писал к королю прусскому, объясняя, что намерен жениться на русской генеральше, вдове, и просил о пожаловании мне инконата, то есть диплома на право покупать в Пруссии деревни, и притом просил дозволения носить мундир армии прусской. Король прислал мне дозволение на все, что я просил. Но в январе нынешнего года Ляпунова ко мне не приехала, я послал к ней камердинера своего с оригинальным ответом короля, для удостоверения ее в королевском благоволении, и притом писал, что если она ко мне не приедет, то сделает меня перед королем обманщиком, и требовал от нее решительного ответа.
Он остановился и прислушался. За стеной было тихо, только с улицы доносилось знакомое протяжное выкрикиванье:
Мак медовый,
Вульф вспомнил, что это самое выкрикиванье слышал он шесть лет назад, когда его первый раз везли в тайную экспедицию.
-- В марте,-- продолжал он, вздохнув,-- возвратился камердинер из Москвы и рассказал, что вместе с купцом Шоу, с которым он приехал из Митавы, он стоял три дня в трактире "Царьград", где их обокрали и несколько раз представляли губернатору. Гензель показывал Ляпуновой ответное письмо короля прусского, но она не умела читать по-немецки, а читал ей какой-то лекарь. Гензель привез мне обратно королевское письмо и письмо от Ляпуновой. Она отвечала, что старается исходатайствовать у императрицы милости, чтоб позволено мне жить в Москве. Потом писала, что я могу сам приехать, потому что она выпросила мне высочайшее соизволение возвратиться в Москву и на ней жениться. Она просила меня приехать и остановиться в Сетуни, в десяти верстах от Москвы.
-- Хорошо,-- остановил его первоприсутствующий,-- дальше мы знаем. А как взяли вас после того, как священник не согласился на венчание?
-- После отказа священника,-- отвечал Вульф,-- мы переночевали в Знаменках, и Ляпунова хотела, чтобы я ехал с ней обратно в Москву, но я не соглашался, а хотел ехать обратно за границу. Но как у нее был один экипаж, а другой принадлежал мне, с нею же были две девушки, лакей и кучер, и всем им в одном экипаже поместиться было невозможно...
-- Ну, возможно,-- перебил его первоприсутствующий,-- карета была четвероместная... Ну-с?
-- Так, Ляпунова решилась ехать со мной далее по петербургской же дороге в дом извозчика, который с нами ехал за Клином, в 35 верстах, а в каком селении, не упомнию.
-- В Городище,-- подсказал секретарь.
-- Да, точно. Мы намеревались, чтобы мне там остаться, а ей ехать со своими людьми в обоих экипажах в Москву, мне же дожидаться возвращения моей коляски и потом следовать за границу. 12 сентября приехали мы в дом к извозчику вечером, где и ночевали, а на другой день извозчик имел надобность остаться дома, а в проводники давал нам своего сына, который в то время был на работе. Я остался еще день у извозчика. Между тем Ляпунова потихоньку от меня посылала извозчика искать священника, который обвенчал бы нас, и нашел такого в деревне Шоше, но он не мог приехать по случаю праздника. Тогда я, не желая больше там жить, упросил Ляпунову ехать в Москву. 14-го числа она уехала, и расстались с тем, чтобы она выхлопотала мне дозволение служить и быть русским подданным, а в случае неудачи чтобы она приехала ко мне, в Митаву. Но на другой день приехал в то селение ведомства московской управы благочиния частный пристав и, взяв меня, за стражей привез в Москву, представил обер-полицмейстеру, а от него представлен к губернатору, а от губернатора я препровожден сюда.
Вульф кончил. Его, видимо, утомило продолжительное показание. Солнце довольно высоко поднялось к полудню и изменило картину освещения залы, длинного судейского стола с зерцалом, которое бросало теперь тень на худое лицо секретаря и ярко горело позолотой рам и двухглавого орла.
-- Ну а относительно политических обстоятельств?-- спросил первоприсутствующий, медленно нюхая табак из дорогой "пожалованной" табакерки.
Вульф тряхнул головой, он чувствовал, как она отяжелела.
-- В бытность мою сей раз за границей,-- начал он усталым голосом,-- во все время нигде я, кроме Пруссии, не жил, ни с кем никаких относящихся до нынешних политических обстоятельств связей, ни переписок не имел, ниже когда-либо мысленно занимался чем-нибудь на вред какой-либо нации; в Россию же осмелился въехать по уверению госпожи Ляпуновой, что пребывание мне здесь позволено, в чем я нимало не сомневался и считал себе за долг верить такой особе, которая совсем мне предана и готовилась быть мне супругой.
-- Довольно; можете идти.
Вульф вышел, шатаясь. В дверях опять блеснули штыки.
-- Ввести генеральшу Ляпунову.
Секретарь вышел, а присутствующие с улыбкой переглянулись.
-- Видно, как кошка, влюблена,-- бросил словцо первоприсутствующий.
-- Немудрено, мужик ражий.
-- А второй раз влопался,-- заметили другие члены.
-- Что ж! И баба сытная...
-- Возьмите место, сударыня,-- любезно сказал первоприсутствующий, указав на стоящее в стороне кресло,-- и потрудитесь приподнять вуаль.
Ляпунова повиновалась. Красивое лицо ее было заплакано.
-- Извините, сударыня, долг службы,-- еще ласковее заговорил главный судья,-- мы вас долго не задержим. Скажите, пожалуйста, вы утверждаете на том, что изволили показать обер-полицмейстеру?
-- Да,-- был чуть слышный ответ.
-- Прекрасно-с... Потрудитесь же теперь сказать ваше последнее слово.
Не глядя ни на кого, Марья Дмитриевна сказала:
-- Я введена в обман... Мне обещали высочайшую милость, и я вызвала сюда барона... Когда же он узнал здесь, что милость еще не вышла, то из страха быть пойманным хотел возвратиться за границу... Но моя любовь и убеждение к нему, кое я почитаю пуще самой смерти, от тоего удержало, ибо я отпустить его никак не соглашалась... Впрочем, я совершенно теперь чувствую тот сделанный мною дерзновенный поступок, который я отваживалась сделать против высочайшего ее императорского величества повеления, что свела непозволенную переписку с изгнанным из России человеком...
-- Точно, точно, сударыня.
-- Но вся наша переписка состояла в единственном уверении с обеих сторон в любви.
-- Прекрасно, сударыня, это вполне должно облегчить вашу участь.
-- Я надеюсь, господа судьи... Все это я делала единственно из непосредственной к Вульфу приверженности и любви и для того прошу всемилостивейшего от ее величества в том помилования, ибо самой сие нежное чувство сведомо...
Первоприсутствующий крякнул и нетерпеливо завертелся в кресле, а секретарь усиленно зашуршал бумагами...
-- Я осмеливаюсь утруждать государыню,-- продолжала Ляпунова, ничего не заметив,-- дабы мне дозволено было с Вульфом венчаться, ибо я уверена, что если он удостоен будет высочайшего прощения и будет принят в службу, то совершенно сам ту свою вину заслужить может.
Марья Дмитриевна окончательно приободрилась от любезного обращения с ней страшного судьи, которого она воображала себе в виде заплечного мастера, с орудиями пытки, вздергивающего ее на дыбу, и последнюю свою речь говорила не без кокетства. "О, да тайная совсем не страшна,-- сквозило в ее повеселевших глазах,-- а я-то, дура, боялась".
-- Да, да, сударыня,-- ободрял ее первоприсутствующий,-- надейтесь на матернее милосердие ее императорского величества... Мы вас больше не смеем задерживать.
И Марья Дмитриевна, торжествующая и гордая, кокетливо поклонившись "милым старичкам" и опустив на лицо вуаль, вышла из залы суда королевой.
-- А глупешенькая таки барынька,-- улыбнулся страшный судья, -- ух, как глупа!
-- А смазливая бабенка,-- заметил другой судья.
-- У немца-то губа не дура: знал, кого слопать.
-- Чай, и на тебя доведись, так не в промах бы ударил.
"милый старичок".
Опять тихо в тайном судилище. Только муха продолжала биться.
-- Да, к нам, в тайную попалась.
Дверь отворилась, и у порога показалась робкая фигура субъекта, по-видимому, скромного и вкрадчивого, но по натуре хищного, способного заползать в чужой карман. Это было что-то развинченное или беспозвоночное, так легко гнулась его спина.
-- Ты Красовский?-- спросил первоприсутствующий.
-- Красовский-с, ваше высокопревосходительство.
-- Известно-с, только это поклеп-с... Дело было так-с, ваше сиятельство: в 1792 году вознамерился я ехать в Польшу для свидания со своими родственниками и получил-с пашпорт. Генеральша Ляпунова, которая крестила у меня дочь, узнав об этом, просила меня разведать об иностранце Вульфе, жив ли он, где находится и в каком состоянии, и дала мне сто рублей и куний мех. Деньги я обменял в Москве на червонные и выехал 10 января. Проезжая город Венгров, на постоялом дворе у меня украли деньги из-под подушки. Вульфа я нашел в польском местечке Схове, где он проживал. У него я прожил-с с неделю. Потом, повидавшись с своими родственниками, возвратился я в Москву в апреле-с. Вскоре я вознамерился ехать в Петербург хлопотать о месте-с, госпожа Ляпунова объявила мне, что она намерена просить государыню о дозволении ей для поправления своего здоровья, а тем паче-с от притеснения ее родственников выехать из России в чужие края, и просила меня написать такого содержания письмо-с, которое я тогда же написал-с. Госпожа Ляпунова просила меня исполнить эту комиссию через петербургских моих приятелей-с, о которых я ей пересказал, уверив ее, что я очень хорошо рекомендован от почт-директора Пестеля графу Безбородке и совершенно надеюсь все то же ее желание исполнить-с. Поэтому она как на проезд мой, так равно и на изыскание случая к подаче того письма передавала мне в разные времена до четырех тысяч рублей-с, а не тридцать тысяч, как она показывает, ибо я совершенно мог бы и большей суммой воспользоваться по хорошему ее ко мне расположению, но я толикой суммы от нее не получал. Письмо же к государыне я подать не осмелился и, не показывая никому, оное оставил у себя, которое и ныне у меня находится.
Он полез в карман и достал измятый пакет, который и положил на стол около секретаря.
-- Вот оно-с,-- сказал он, застегиваясь.
-- Все?-- спросил первоприсутствующий.
-- Можете идти.
Приятель Пестеля юркнул в дверь, словно мышь в нору.
-- Жулик отъявленный,-- заметил первоприсутствующий,-- теперь остаются девочки... Введите Лебедеву, господин секретарь... Ведь это совсем дети.
Секретарь вышел, и тотчас же в дверях показалось смущенное веснушчатое личико Маши. Она остановилась и потупилась.
Маша сделала несколько шагов и заплакала; слезы так и закапали сквозь пальцы, которыми она закрыла раскрасневшееся лицо.
-- О чем же вы плачете, милая? Скажите только все, что знаете о намерении генеральши Ляпуновой тайно обвенчаться с иностранцем Вульфом.
-- Я ничего не знаю,-- всхлипывала девушка,-- меня Марья Дмитриевна посылала в Сетунь для встречи Вульфа... я и ездила, не посмела не поехать, она мне как мать... потом мы все поехали в Знаменки венчаться, а батюшка не согласился... Тогда мы поехали в Городище и там распрощались, мы с Марьей Дмитриевной и с Дуней Бубновой уехали в Москву, а он, Вульф, остался там. Разговоров я их не понимала, потому что они говорили по-французски... Потом нас взяли...
я чувствую всю тягость причиняемого мне бесчестия...
-- Полно же, милая!-- подошел к ней первоприсутствующий. -- Идите себе с Богом, вы свободны... Господин секретарь! Прикажите ее вместе с подругой отправить домой в карете с должной честью... Идите же, милая.
Маша вышла вместе с секретарем.
-- Ну, посмотрим теперь на сержанта,-- улыбнулся первоприсутствующий, нюхая табак.
У порога показалась зардевшаяся рожица юного сержантика. Дуня была все в том же маскарадном уборе и такая же, как и была, хорошенькая.
Дуня окинула всех своими большими серыми глазами и, видя добродушные лица старичков, с любовью, как на шалуна ребенка, глядящих на нее, невольно улыбнулась, сверкнув своими перламутровыми зубами, и эта; улыбка как бы говорила: "Да какие же Они все смешные!"
-- Ну, господин сержант, что вы нам хорошенького скажете? А?-- допрашивал ее "старикашка с табачным носом", как после называла его Дуня. -- А?
-- Поехала я с Марьей Дмитриевной венчаться,-- начала подсудимая храбро.
-- Вот как!-- озадачил ее "старикашка с табачным носом". -- А нам облыжно донесли, что она якобы хотела венчаться с Вульфом, что за него хотела выйти замуж, а не за вас... Вот так новость!
-- Ну-с, это любопытно,-- продолжал "табачный нос",-- поехали вы венчаться...
-- Не я, а Марья Дмитриевна... а меня нарядили сержантом,-- оправдывалась Дуня.
-- Для чего же-с? Ради машкараду?
-- Нет... чтобы быть мне при брачном обыске расписчиком.
-- Нет, батюшка не захотел.
-- И хорошо сделал. Ну-с?
-- А нас взяли в тюрьму понапрасну... Это для меня поношение и бесчестие...
-- Ничего, милая девочка, до свадьбы заживет... Все-с?
-- Немного же... И то правда: хорошенького понемножку... Идите же, милая девочка, с Богом; вас с подругой отвезут домой в карете... Прощайте!
-- Прощайте-с!-- и юный сержант скрылся за дверь.
-- Сущие ребята,-- улыбнулся первоприсутствующий,-- попались, как кур во щи... В таком духе о них и донесение следует изготовить государыне императрице. А всему причиной эта баба, Ляпуниха, глупа, как карандаш, что ни вели, то и нацарапает, а какую кашу заварила! А об государыне-то что ляпнула, заметили?
-- Как не заметить! Еще бы!