XVI. ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗГНАННИКА
Прошло еще два года.
В начале сентября 1794 года с митавского тракта переехал через русскую границу какой-то путешественник в небольшой дорожной коляске, запряженной тройкой сытых рослых коней.
При прописке вида в пограничной таможенной конторе оказалось, что ехал в Москву по торговым делам митавский купец Эвальд Эрнест Юргенсон, видный белокурый мужчина лет за сорок. На таможне он говорил по-русски, по-видимому хорошо владея этим языком. С ямщиком также говорил по-русски.
Видно было, что это богатый купец. Когда дорогой, в каком-нибудь селе, он останавливался на постоялом дворе, чтоб покормить лошадей или переночевать, то из его дорожного сундучка появлялись на стол не простые серебряные нож, ложка и вилка, но позолоченные; когда он писал что-либо на ночлеге, то вынимал из того же сундучка хрустальную чернильницу и песочницу в золотой оправе и богатом футляре; а когда брился, вынимал бритвы с дорогими черенками.
Когда они доехали уже до Московской губернии, то в Звенигородском округе Юргенсон завел со своим ямщиком такой разговор:
-- Карп, а Карп! Ты дремлешь?
-- А! Что такое?
-- Дремлешь, говорю.
-- Нету, господин купец, с чево мне дремать?
-- Ну ладно, Карп... А ты вот что мне скажи: есть у тебя тут по дороге, поближе к Москве, знакомые мужики?
-- Есть, как не быть? Второй десяток езжу.
-- Где же? В каком селе?
-- Да хоть бы в селе Перхушкине, Сирота Степан.
-- А знает он Москву?
-- Как не знать! Что свою ладонь знает: десять лет ванькой на Москве был.
-- Славно, зер гут! Так вот что, Карп: хочет он заработать лишний рубль?
-- Как не хотеть! И я хочу.
-- Вот что, Карп: я хочу его послать в Москву с грамоткой вперед, чтобы мне навстречу выслали хорошую карету четверней. А то в Москве меня знают богатые купцы, так мне стыдно, не годится так-то просто въезжать, попышнее надо, для кредиту.
-- Ну, так вези меня в это Перхушкино, к Сироте.
Приехали в Перхушкино. На счастье, и Сирота был дома. Купец начал говорить с Сиротой.
-- Вот что, любезный друг, можешь ты съездить в Москву?
-- Для че не съездить, барин? Живой рукой.
-- Знаешь ты там церковь Николы Столпа?
-- Знаю, барин, частенько стаивал у колоды.
Разговор шел в избе у Сироты. Юргенсон вынул из дорожного сундучка перо и чернильницу, достал бумаги и что-то написал на ней.
-- Так, малость,-- говорил после Сирота знакомым мужикам,-- словно мачком посыпал.
Потом вынул из того же сундучка восковую свечку в серебряной коробочке, зажег эту свечку, достал палочку сургуча и запечатал письмецо своим перстнем.
-- На,-- говорит,-- любезный друг, катай с этим в Москву, к Николе Столпу, и отдай там дьячку Алексею.
-- Ладно, найдем.
-- Тот дьячок даст тебе отписку ко мне, так ты ее и привези ко мне в Сетунь, знаешь?
-- Для че не знать? Сетунь-ту знаю.
-- В Сетуни я буду ночевать; спроси там митавского купца Юргенсона. Понял?
Сирота почесал в затылке.
-- Ну, уж это, барин, запамятую.
-- Так спроси там: где тут остановился господин тройкой с ямщиком Карпом.
-- Ну, это будет поспособнее.
На том и порешили. Сирота поехал в Москву, а Юргенсон в Сетунь.
хозяин постоялого двора, "все читал в книжку".
Скоро под окном, выходившим на улицу, послышался стук.
-- Кто там?-- спросил проезжий.
-- Из Москвы,-- отвечали за окном.
-- А кого вам надо?
-- Здесь остановился господин тройкой?
-- Здеся. А ты кто?
-- Я Сирота буду.
-- Так иди в избу.
Это был действительно Сирота. Войдя в избу, он перекрестился, шибко тряхнул волосами, поклонился и полез за пазуху.
-- Вот, государь, дьячок прислал грамотку.
-- Спасибо, любезный.
Прочитав записку, проезжий сказал Сироте:
-- Вот что, любезный: завтра пораньше поезжай ты опять в Москву, к дьячку Алексею. Он тебя проводит к моей сестре, а ты уж с нею приезжай сюда: она хочет встретить меня в карете четверней.
-- Ладно, барин, все будет как по писаному.
-- Хорошо, ступай.
-- А не будет ли, ваша милость, на водочку? Страх как умаялся.
Проезжий дал ему серебряную монету.
На другой день, часу в двенадцатом утра, к постоялому двору действительно подъехала богатая карета четверней. На козлах рядом с кучером сидел Сирота. Из кареты выпрыгнула хорошо одетая не то барынька, не то барышня.
-- Прах ее знает,-- толковали мужики, собравшиеся вокруг кареты,-- должно, барыня.
Приехавшую провели прямо в ту половину, где остановился Юргенсон.
-- А, милая барышня!-- обрадовался этот последний. -- Здравствуйте.
-- Здравствуйте,-- смущенно отвечала приехавшая, доставая из ридикюля записку.
-- Вы от Марьи Дмитриевны?
-- Да.
-- Как я рад! Позвольте вас поцеловать.
Он поцеловал смущенную девушку и пробежал записку.
-- Чудесно! Наконец-то я опять буду в Москве. Что Марья Дмитриевна?
-- Они здоровы, слава Богу.
-- А Петя?
-- И Петя здоров.
-- И Дуня, и Китовна? А вас нечего спрашивать: вы и выросли, и похорошели, едемте же.
Он расплатился с хозяином, с Сиротою, велел своему ямщику ехать в Москву, а сам с барышней сел в карету и помчался к Дорогомиловской заставе.
-- И чудно все это, паря,-- толковали оставшиеся мужики,-- ни он купец, ни он барин.
-- Немецкий купец, сказывают.
-- Нет, паря, тут что-то неладно.
-- А вам што? Не пачпорт спрашивать; в Москве разберут.
-- Знамо, разберут... Вона кака каретина царска...
-- Што и говорить! Он, може, прынец какой, а мы пачпорт!
На крыльцо выбежала Дуня, радостная, сияющая. Вышла и Китовна.
-- Батюшка барин! Федор Иваныч! Заждались мы вас.
Фон Вульф, это был он, со всеми расцеловался. В этом доме все его знали, тем более что он был прежде другом покойного генерала.
Марья Дмитриевна встретила его в зале, да так и повисла у него на шее.
-- Федя! Теодор! Друг мой! Наконец-то.
-- Да, больше четырех лет не видались.
-- Какое время! Какое ужасное время я пережила!
-- А давно государыня соизволила на наш брак?
Этот вопрос застал Марью Дмитриевну врасплох. Она смешалась, покраснела. Но ее выручил маленький Петя. Он влетел в комнату, таща за собой деревянную лошадь. Увидев незнакомого мужчину, он остановился в недоумении.
-- Петечка! Пьер, иди поздоровайся с дядей,-- заговорила Марья Дмитриевна,-- не правда ли, какой милый мальчик?
Что-то неуловимое пробежало по лицу Вульфа, когда он увидел этого ребенка.
Почему-то моментально память его перенеслась в далекое детство. В Амстердаме, в доме своего отца, он часто, каждый день, видел в трюмо отражение вот такого же точно мальчика: мягкие льняные волосы, необыкновенно белое, нежное личико и точно такие светло-голубые глаза. И как молния пронеслась перед ним вся его кочующая жизнь с ее треволнениями и несбывшимися надеждами.
Он встал и приблизился к мальчику. Он хотел улыбнуться и не мог. Ребенок попятился назад, глядя с боязнью на незнакомца.
-- Ах, Петечка! Чего ты боишься? Дядя добрый.
Мальчик, заворотив своего коня, бегом пустился в другие комнаты.
-- У нас никто не бывает из мужчин, оттого он и дикий такой,-- пояснила Марья Дмитриевна,-- а не правда ли (она оглянулась кругом, в комнате, кроме них, никого не было), не правда,-- сказала она тихо,-- как он на тебя похож? Вылитый?
-- Да,-- отвечал Вульф задумчиво,-- я как увидал его, так сейчас же вспомнил, что я такого же точно мальчика постоянно видел в трюмо в доме моего отца.
-- Это ты, конечно, себя видел?
-- Да... Однако ты мне все-таки еще не сказала, получила ли ты от государыни позволение возвратиться мне в Россию?
-- Кушать готово, пожалуйте,-- заспанным голосом проговорил лакей Макар, появившийся на пороге.