XIX. В КАБИНЕТЕ ИМПЕРАТРИЦЫ
Угрюмый осенний день навис над Петербургом. Тяжелые сплошные облака обложили все небо. Беспрерывный дождь вот уже второй день хлещет, а западный ветер, свистя и завывая, гонит со взморья тучу за тучей, словно бы земля срывалась с основания, а опрокинувшееся море разверзало все свои водные хляби и заливало бедную землю. С крепости то и дело слышались пушечные выстрелы. Нева поднялась, вздулась и катила свои свинцовые воды назад, вспять от моря. По этой вспухшей поверхности реки беспомощно трепались суда, лодки, барки с дровами и сеном, разбиваемые одна о другую и выбрасываемые на набережную. Выбившиеся из сил люди, мокрые, иззябшие, метались по палубам, мостам и набережным, не зная, за что ухватиться, что спасать, где спрятаться. Подвалы залиты водой, торцовые мостовые вспучились, а ветер и дождь не унимаются, огромные валы по Неве так и ходят.
Императрица стояла у окна и задумчиво смотрела на бушующую Неву, на быстро несущиеся от взморья тучи, на беспомощно мечущихся людей. Она была одна в своем кабинете.
-- Нелегко бедным людям жить на свете... А мы вот здесь в тепле, в холе и воле...
Она отошла от окна и приблизилась к столу, чтобы работать, но потом снова задумалась.
Почему-то в это угрюмое осеннее утро у нее из головы не выходил образ того человека, которого за то только, что он написал не понравившуюся ей книгу, ее сенат присудил к смертной казни.
-- К смерти! Неужели сенат сделал это из угодливости мне?.. Да, это несомненно, это чтоб мне угодить...
Она почувствовала, как краска разом залила ее щеки.
-- Как же господа сенаторы дурно обо мне думают!
И краска все сильнее и сильнее заливала ее полное, старчески уже обвисавшее лицо.
-- Хорошо, что я заменила смертную казнь ссылкой в Сибирь... И то жестоко... Стара стала, оттого.
Она снова подошла к окну. Ветер продолжал завывать порывами, и дождь хлестал косыми полосами в стекла.
-- Нет!-- она улыбнулась. -- Это сенаторы испугались за свою шкуру, вот что!.. Недаром эпиграфом своей вредной книге он поставил:
Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй.
Тихий шорох толстой портьеры заставил ее обернуться.
-- А! Это ты, Платон.
В кабинет, неслышно ступая по мягким коврам, вошел молодой человек в генерал-адъютантском мундире, красивый, ловкий, широкоплечий, с прекрасными черными женственно-мягкими глазами. Это был Платон Зубов.
-- Что, приняты меры для безопасности столицы?-- спросила она с прояснившимся лицом.
-- Приняты, государыня. Сейчас приезжал Архаров доложить, что ветер падает и Нева пошла на убыль.
-- Ну, слава Богу... А то у меня все сердце переболело за бедных людей, шутка ли!
Она подошла к своему любимцу и, положив руку на плечо, взглянула ему в глаза.
-- Нет, государыня, совсем не жестоко, а больше чем милостиво,-- отвечал Зубов,-- ведь сенат присудил его к смертной казни.
-- Так-то так, мой друг,-- ласково сказала императрица,-- а знаешь, что писал по этому поводу граф Воронцов, Семен?
-- Не слыхал, государыня.
-- А то, что "если-де за книгу такое наказание, то что же должно быть за явный бунт?"
-- Его, государыня, лорды там, в Лондоне, избаловали, Питты да Гранвили, оттого он и вольнодумничает,-- улыбнулся Зубов.
-- Ты прав, Платон: легко ему оттуда так писать... За явный бунт! Да Радищев хуже бунтовщика, хуже Пугачева! Он хвалит Франклина как начинщика и себя таким же представляет! {"Дневник Храповицкого", стр. 340 (подлинные слова Екатерины). (Авт.).}
-- Я помню, государыня, я читал его книгу -- превредная!
Императрица положила руку на книгу.
-- Тут рассевание заразы французской! Отвращение от начальства!.. Автор -- мартинист! {"Дневник Храповицкого", стр. 338. (Авт.).}
-- Да, государыня, он действительно стоил казни.
-- А не забудь, мой друг!-- волновалась императрица. -- Когда я приказывала рассмотреть его дело в совете, чтоб не быть пристрастною, я велела объявить, дабы не уважали до меня касающееся, понеже я то презираю! Но, мой друг, j'aime a dire avec Racine:
Celui qui met un frein a la fureur des flots,
Sait aussi des mechants arreter les complots.
Soumis avec respect a la volonte sainte,
Je crains Dieu -- et n'ai point d'autre crainte {*}.
{* Там же, стр. 344. "Я люблю повторять за Расином: тот, кто ставит преграду бешенству волн, сумеет остановить и заговор злых людей. Подчиняясь святой воле Господа Бога, я боюсь Его и другого страха не знаю". (Авт.).}
Зубов молчал. Он видел, что государыня взволнована, и не знал, как отвлечь ее от мрачных мыслей, которым она в последнее время все чаще и чаще предавалась. Поэтому он обрадовался, когда за портьерой услыхал голос Льва Нарышкина, который говорил:
-- Ну, Захарушка, говори: слава Богу!
-- Убывает, Захарушка, убывает.
-- Да вы, батюшка, мокрехоньки!
-- Еще бы! Ведь поросят своих спасал.
Екатерина улыбнулась. Она уж догадалась, что Левушка выдумал какую-нибудь проказу, чтоб отвлечь ее от хандры, чаще и чаще посещавшей стареющую императрицу.
Из-за портьеры показался Нарышкин. Он был действительно промочен дождем. С парика его скатывались капли.
-- Ну, матушка государыня,-- заговорил он, вступая в кабинет,-- и не чаял живу быть.
-- Что так?-- спросила государыня.
-- Да поросят своих спасал, матушка.
-- От наводнения?
-- Что, матушка, наводнения! От княгини Дашковой спасал.
-- Как! И у тебя с ней ссора из-за свиней?
-- Нету, матушка, какая ссора! То она у брата моего побила свиней, это старая история... И стала она с той поры сущим Емелькой Пугачевым: чьих бы свиней ни встретила, сейчас рубить!.. Вот как сегодня случилось наводнение, у меня подвальный этаж и залило водой. А в подвальном этаже у меня выкармливались молочком прехорошенькие голландские поросятки, потомки тех, что зарубила ее сиятельство, двора вашего императорского величества статс-дама, Академии наук директор, Императорской Российской академии президент и кавалер княгиня Екатерина Романовна Дашкова... Ох, матушка! Дай передохнуть, такой титул большой.
-- Ну передохни; никто тебя не гонит,-- смеялась императрица.
-- Так вот, государыня,-- продолжал Нарышкин, передохнув,-- когда это залило у меня подвальный этаж, мои людишки, спасаючи поросят, возьми да и выпусти на двор... А сии глупые и неистовые мартинисты, завизжав и подняв хвосты, подобно Радищеву, возьми да и убеги со двора да прямо к Академии наук... И на счастье, матушка, случись мне в сей самый момент проезжать мимо академии, коли смотрю, бегут мои поросятки, словно Густав III. от нашего Грейга, а за ними гонятся с топорами, кто бы ты думала, матушка?
-- Княгиня Дашкова?
-- Да, матушка, точно да с андреевской лентой через плечо, а рядом с нею, с топором же, Державин, Гаврило Романович, коммерц-коллегии президент, страшно орет:
Почто меня от Аполлона,
Меркурий, ты ведешь с собой?
Средь пышного торговли трона
Мне кажешь ворох золотой!
Императрица и Зубов смеялись.
меня; я расставил руки, чтобы ловить их, а они узнали меня, я их сам часто молочком пою, да ко мне; я их сейчас же к себе в карету и был таков! Вот меня и замочило.
-- Не верьте ему, матушка,-- послышался из-за портьеры женский голос, и вслед за тем показалось улыбающееся лицо Марьи Савишны Перекусихиной,-- сам на себя клеплет... Это он сейчас выставлял под дождь вашу любимую камелию, это в Эрмитаже, его и замочило... И хоть бы камер-лакеев позвал, нет, сам все проделал.
-- Ах, Левушка, друг мой!-- с сердечностью сказала императрица. -- Ты меня всегда балуешь.
-- Врет она, старая ведьма!-- оправдывался Нарышкин.
Но в этот момент из-за Марьи Савишны выставилось серьезное лицо генерал-прокурора, и все разом примолкли; Перекусихина юркнула за портьеру, а Нарышкин отошел в сторону, ворча:
-- Ну, эти крючки врак не жалуют, сейчас Шешковскому в пасть отдадут... Душегубы!
Несмотря на всю свою серьезность, Вяземский при последних словах улыбнулся.
-- С докладом, Александр Алексеевич?-- спросила императрица.
-- С докладом, ваше величество.
-- А вода убывает?
-- Убывает, государыня,-- автоматически отвечал генерал-прокурор, вынимая из портфеля папку с бумагами.
-- Сегодня немного?
-- Только одно дело изволили приказать доложить сегодня: об иностранце Вульфе и генеральше Ляпуновой, государыня.
-- А!.. Это тот Вульф,-- обратилась Екатерина к Зубову,-- что у Зорича с Зановичами на фальшивых ассигнациях банк метали... Третий раз молодец попадается.
Вяземский вынул определение сената, подошел к столу, за которым уже сидела императрица.
-- Что присудил сенат?-- спросила она.
-- Слушали, приказали,-- бесстрастным голосом начал докладчик,-- первое: иностранца Вульфа за предерзость его в приезде в империю нашу, откуда по именному указу нашему был выслан с запрещением впредь входить в границы Российской державы, держать шесть недель в смирительном доме и потом выслать за пределы империи, подтвердиы, что в случае подобного его дерзновения подвергнет он себя строжайшему наказанию.
Императрица наклонила голову. Вяземский ждал.
-- Быть по сему... Что дальше?
-- Второе,-- продолжал Вяземский,-- вдове Ляпуновой определить пребывание в монастыре женском, покуда она исправится, препоруча иметь за поведением ее пристойное наблюдение.
-- Строгонько,-- взглянув на Зубова, сказала императрица.
Потом она глянула на Вяземского с каким-то двойственным светом в глазах. Он очень хорошо знал этот лукавый свет и сразу догадался, какая мысль прошла по душе его повелительницы. Свет этот являлся в ее умных глазах, когда она хитрила, лукавила. И Вяземский нашелся, что отвечать, особенно же в присутствии Зубова.
-- Совершенно правда,-- согласилась императрица.
-- А Нелидова-то, слышали, государыня,-- отозвался из угла Нарышкин,-- опять просится в монастырь...
-- Вот как! Туда ей и дорога,-- брезгливо сказала императрица.
-- Опять, матушка, хочет там жить, dans la maison de demoiselles nobles ou elle rapportera son coeur aussi pur, qu'il a ete a sa sortie du couvent {Подлинные слова Нелидовой ("Дневник Храповицкого", стр. 402). "В институт для благородных девиц, куда она принесет свое сердце таким же чистым, каким оно было при выходе из него". (Авт.).},-- с гримасой Нелидовой произнес Нарышкин.
-- Будто бы aussi pur!-- пожала плечами императрица. -- Да оно у нее никогда не было pur... Еще девчонкой, в Смольном, она была уже кокеткой... Продолжайте, Александр Алексеевич.
-- Третье,-- читал Вяземский,-- дворянской опеке взять имение Ляпуновой в надлежащий присмотр и управление на основании учреждений наших и с тем, чтобы из оного, во-первых, получала она приличное и достаточное содержание и затем бы то имение предохранено было от разорения.
-- Быть по сему,-- подтвердила Екатерина.
-- Четвертое,-- читал Вяземский,-- подпоручика Красовского, яко праздного человека и подозрительного в обмане ее, Ляпуновой, обещанием стряпать о Вульфе, получив от нее и деньги, выслать из столицы в Полоцкую губернию, где брат его жительствует, запретя ему выезжать в обе столицы.
-- И в Шклов,-- сошкольничал Левушка.
-- Почему?-- спросила императрица.
-- А то и Зорича оберет.
Императрица на это ничего не сказала, а только улыбнулась.
-- А о девочках никакой резолюции не положено?-- спросила она Вяземского.
-- Девицы Лебедева и Бубнова тогда же освобождены от суда и следствия, ваше величество,-- отвечал он и подал изготовленное по этому делу высочайшее повеление к московскому главнокомандующему князю Прозоровскому.
Екатерина подписала. Вяземский взял бумаги и откланялся. В кабинете стало тихо, и Екатерина опять что-то задумалась. Зубов незаметно толкнул Нарышкина, показал на нее глазами.
-- Матушка!-- заговорил Левушка. -- А ты скучаешь?
-- По ком?-- спросила она.
-- По Храповицкому, матушка.
Она улыбнулась.
забавляется...
-- Нет,-- серьезно сказала императрица,-- я была несправедлива к Радищеву, а теперь -- к Ляпуновой... Да, тяжело одному быть судьей миллионов.
Она встала и подошла к окну. Нева еще бушевала, но вода пошла на убыль, и пушка стреляла все реже и реже.