XIV. В ПЕТЕРБУРГЕ "СТРЯПАЮТ"
Прошло два года.
Фон Вульф продолжал оставаться за границей. Ляпунова же за это время успела сделаться вдовой. Толстяк "тиран" ее умер еще в 1791 году, через год после высылки Вульфа из России, и теперь Мария Дмитриевна предалась радужным мечтам: она надеялась скоро стать супругой своего обожаемого барона.
Но как это сделать? Ему возврат в Россию запрещен, ей же ехать к нему и неудобно, и страшно. Неудобство представляется в виде маленького сына Пети, который принадлежал она сама не знала кому, "тирану" ли мужу или очаровательному барону. Прислуга и все в доме называли маленького барина Петром Николаевичем, ибо законный муж мамаши маленького Пети был Николай Федорович Ляпунов, толстый, с картофельным носом генерал-майор; самой мамаше казалось, да и всем это бросалось в глаза, что маленький Петя не похож ни на папашу, ни на мамашу: "ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца"; впрочем, мамаша очень хорошо знала, на кого похож ее Петя, и знала, почему именно. Только три человека на свете знали это или догадывались: знала, конечно, одна мамаша, и знала наверняка; догадывались же -- покойный "тиран" и фон Вульф. Последний потому и засажен был "тираном" в арестантскую при нижнем надворном суде и обвинен в самозванстве.
Как же бросить Петю и ехать за границу? Оставить его? Но не на кого: в доме у нее только две молоденькие девушки, Маша Лебедева и Дуня Бубнова, да целая орава дворни, которая по смерти "тирана" совсем от рук отбилась. А ехать с Петей за границу совершенно невозможно, хоть фон Вульф и звал ее туда настоятельно. Получив известие о смерти старика Ляпунова и о том, что его возлюбленная осталась владетельницей имений с 370 ревизскими душами и капитала в 170 000 рублей кроме бриллиантов и серебра, и о том, что его возлюбленная страстно желает соединиться с ним браком, он, не имея права въезда в Россию, тотчас же прислал за ней из Силезии свой экипаж и своих людей с тем, чтоб, покончив с делами, она ехала немедленно к нему, а он встретит ее в Митаве. Мало того, ожидая ее к себе, он тогда же ходатайствовал у прусского короля о пожаловании ему "инконата", то есть дозволения покупать в Пруссии имения, и "инконат" вскоре же был получен.
Но Марья Дмитриевна не знала, на что решиться, голова ее шла кругом: она мечтала о блаженстве и плакала, боясь, сама не зная чего, и посоветоваться было не с кем. Модное французское воспитание сделало из нее на всю жизнь ребенка. Такова была женщина XVIII века, кукла, а в то же время и раба в семье или тиранка, потому что спокон века существует аксиома, добытая историей, что всякий раб есть тиран, а всякий тиран есть раб.
При всем том Марья Дмитриевна додумалась, как ей поступить.
Она написала императрице самое красноречивое, верноподданнически чувствительное письмо о том, чтобы она помиловала фон Вульфа и дозволила ему возвратиться в Россию, вступить в русскую службу и жениться на ней, на Марье Дмитриевне.
Довести этот вопль любящего сердца до самой императрицы вызвался один бедный офицер, благодетельствованный Ляпуновой и уже ездивший от нее с поручением за границу к Вульфу, некто Красовский, оказавшийся впоследствии негодяем самого низкого разбора, каким он, впрочем, был всегда, хотя Марья Дмитриевна, по своему добродушию, чтобы не сказать -- просто по глупости, считала его отличнейшим человеком.
Красовский этот, по имени и отчеству Андрей Петрович, был, как он себя называл, "уроженец белорусский"; служил прежде в Тенгинском пехотном полку, дослужился до прапорщика; потом служил в Тобольском полку, где дослужился до подпоручиков, и поступил затем экзекутором в московский почтамт. Там, кажется, проворовался и со службы выгнан. По изгнании жил в Москве, "профитуясь помощью родственников своих" и обманами таких особ, как мечтательная Марья Дмитриевна.
До чего наивна была Марья Дмитриевна, видно хотя бы из следующего. Когда умер ее "тиран", то, желая хоть чем-нибудь угодить своему возлюбленному, она послала к нему Красовского в Силезию с письмом и презентом -- 500 червонцев и богатый куний мех. Красовский положил червонцы себе в карман и фон Вульфу вручил только письмо и куний мех; о червонцах же сказал, что их у него украли, и еще у Вульфа выпросил себе на обратный путь 70 червонцев.
И Марья Дмитриевна о нем же, бедном, пожалела:
-- Ах бедняжка! Каково же тебе было в чужой земле без денег!
Этот-то молодец и уверил Марью Дмитриевну, что почт-директор Пестель в нем, Красовском, души не чает, что он познакомит его с графом Безбородко, а там до самой императрицы рукой подать.
И вот Марья Дмитриевна отсыпала ему тысяч около двадцати и отправила его в Петербург "стряпать" и "подмазывать", как он сам выражался.
Прошло недели две, как он уехал, и Марья Дмитриевна лихорадочно ожидает или его самого, или письма от него.
-- Нет, он обещал писать о деле,-- рассуждала сама с собой Марья Дмитриевна,-- надо, значит, ждать письма...
Она подходила к окну и глядела, не едет ли почтальон по улице. А дом их наискосок от почтамта, так оно и видно, когда проходят почтальоны. Дом Ляпуновых -- богатый, барский, старинный дом. Комнат много, мебель хорошая, везде светло, чисто, красиво. А Марье Дмитриевне, в ее вдовьем одиночестве, этот богатый дом кажется монастырем.
-- Нет, не видно почтальона.
Она отошла от окна, села на софу и стала раскладывать карты на круглом столе, покрытом шитой шелками скатертью.
-- Ах, вот сюда бы бубнового туза... Так и есть!
В это время из передней, а потом из залы донеслись веселые голоса.
-- Письмо, Марья Дмитриевна!-- кричал другой.
Не успела Марья Дмитриевна выскочить из-за стола, как в комнату влетели две молоденькие девушки. Это были ее воспитанницы, бедные дворяночки, считавшие Марью Дмитриевну своей благодетельницей, Дуня Бубнова и Маша Лебедева. Дуня была высокенькая, стройненькая, шестнадцатилетняя брюнеточка с живыми серыми глазами и капризно вздернутым носиком. Маша же, рыженькая, с необыкновенно белым веснушчатым лицом, была некрасива и смотрела более возмужалой.
-- Вот вам письмо!-- радостно, чуть не захлебываясь словами, говорила Дуня, показывая письмо.
-- Мы все утро ждали почтальона,-- перебила ее Маша,-- и я первая увидела его.
-- А я перегнала тебя!-- торжествовала Дуня.
-- Да! Почти из рук вырвала письмо, бессовестная!-- дулась на нее Маша.
Но Марья Дмитриевна, не слушая их препирательств, а торопливо распечатав письмо, вся пунцовая от волнения жадно читала его.
"Порадуйтесь, матушка!-- писал Красовский. -- Дело мое, слава вышнему Богу, хотя с трудностью, но уже началось, и весьма успешно стряпается по причине вам известного, розданного по рукам старательства {Письмо Красовского передается с дипломатическою точностью. (Авт.).}, и, наверное, в последних днях этого месяца совершенно с пользой окончится, почему и буду обратно в Москву скоро. Дело мое от бумажек пуще загорелось, нежели от березовых дров, только требованию необходимо еще 600 рублей, которые ради самого Бога пришлите на первой почте мне; не сделайте мне остановки и расстройки и не испортите мне дела, для того не замедлите, что в двенадцать дней все будет готово, и мне нечего будет дожидаться, как этих денег, которых я, не имея при себе, обещал через 12 дней им доставить. Обо всем обстоятельно я сей же день писал к моему другу: пускай он порадуется и утешится своим благополучием!.."
Марья Дмитриевна еще более вспыхнула.
"Это он к Феде, к моему Теодору писал,-- радостно подумала она,-- нарочно эти слова подчеркнул, чтобы я знала".
Она продолжала читать:
"Я думал, в Москве иначе, а, приехавши, здесь нашел самые вернейшие способы к получению желаемого чрез трех особ, которые все сильны и между собой приятели, и все денежки требуют. Вы пришлите через почту, только отдайте верному человеку на почту отнести. А я стою в Большой Мещанской, во 2-й части, у купца Ильина. До получения денег обещаются, чтоб все было готово, а я, получа деньги, из рук в руки переменяемся. До скорого свидания, благодетельница. Ваш усердный и верный слуга Андрей Красовский. Санкт-Петербург, 13 мая 1792 года".
-- Слава Богу!-- радостно перекрестилась Марья Дмитриевна.
-- Слава Богу! Слава Богу!-- подхватили в один голос барышни.
-- Так хорошее письмо, Марья Дмитриевна?-- спросила Маша.
-- Хорошее, хорошее, душечка.
-- Ах, как я рада! Теперь уж я следующее письмо перехвачу раньше,-- сказала Маша, обращаясь к Дуне.
-- Посмотрим! Старуха надвое сказала,-- засмеялась эта воструха. -- А когда, душечка мамочка, вы ждете второго письма?-- спросила она свою благодетельницу.
-- Не знаю, милая... Надо бы ожидать на днях,-- отвечала последняя, что-то соображая. -- Да, деньги надо завтра же послать.
С этого дня молоденькие воспитанницы генеральши Ляпуновой всякое утро поджидали почтальона у ворот: каждой хотелось первой порадовать свою благодетельницу. Воструха Дуня пустилась даже на такую хитрость. Завидев на второй или на третий день почтальона, возвращавшегося в почтамт, следовательно, в такой час, когда ее соперницы, Маши, не было у ворот, она подбежала к нему и, сверкая своими жемчужными зубами, смело заговорила:
-- Я, барышня, разве вы не знаете?
-- Нет, знаю... Только вы не отдавайте их Маше.
-- Какой Маше, красавица?
-- Нашей, Лебедевой, что третьего дня хотела перехватить у вас письмо к Марье Дмитриевне.
-- Зачем вам это, красавица?
-- А я хочу первая обрадовать ее.
-- Хорошо, милая... А что же вы мне дадите за это?-- улыбался почтальон, любуясь девушкой.
-- Что? У меня ничего нет... У Марьи Дмитриевны...
-- Что мне Марья Дмитриевна! Вы дайте...
-- У меня ничего нет,-- совсем вспыхнула девушка.
-- А поцеловать дадите?
Дуня засмеялась и убежала... Почтальон был недурен собой, а все же, ах, как стыдно!
Через несколько дней почтальон действительно показал ей письмо тихонько от Маши, которую зачем-то позвала ключница Фекла Китовна. Увидав письмо, Дуня вся вспыхнула. Но почтальон не отдавал пакета, лукаво улыбаясь.
-- Отдайте,-- просила девушка.
-- Поцелуйте прежде,-- шептал почтальон Меркурий.
-- Нет, прежде отдайте,-- настаивала девушка. -- А потом поцелуете?
-- Поцелую.
-- Честное слово?
-- Честное слово.
Но едва хитрячка коснулась пакета своими ловкими, проколотыми иголкой пальчиками, как письмо мигом очутилось в ее руках, и она стрелой, с звонким хохотом, убежала.
-- Добро же, воструха!-- проворчал обманутый донжуан. -- Не увернешься от меня.
Вся запыхавшаяся, толкая Феклу Китовну и Машу, попавшихся в дверях будуара навстречу летевшей шалунье, Дуня с криком радости вбежала в будуар генеральши.
"Дело, к счастью, течет весьма порядочно, как лучше требовать нельзя..."
Она взглянула на конец письма и только тут сообразила:
-- А! Восемнадцатого мая... Он еще не получил денег... Ну, что дальше?
"Только боюсь, чтоб за деньгами, о которых я писал, не сделалось остановки... Умоляю прислать поскорее".
-- Ну что, душечка Мария Дмитриевна, это письмо лучше того?-- спросила Дуня, видя волнение на лице генеральши.
С нынешнего дня Дуня сама начала понимать, что такое есть "волнение"...
-- Нет, не лучше,-- отвечала генеральша,-- а уж следующее должно быть самое хорошее.
-- А когда вы его получите?-- спросила вдруг Маша, входя в это время в будуар.
Дуня лукаво улыбнулась, украдкой взглянув на свою подругу... "Не видать тебе, умница, письма, как своих ушей",-- сказала она про себя, а у самой сердце точно росло и пухло от сладкого "волнения".
Раньше недели девушки и не ждали письма, а потому и не караулили почтальона.
Но, к вящему изумлению и огорчению их, через день, когда они обе помогали Марье Дмитриевне расчесывать роскошные еще косы, в будуар, смеясь и отбиваясь от барчонка, от Пети, хорошенького белокурого мальчика лет трех или четырех, ввалилась Китовна и торжественно подала барыне письмо. Барыня побледнела от неожиданности, а Дуня, вспыхнув до слез, уронила на пол гребенку и рассыпала все шпильки... "Пропустила, ах!" -- сжалось ее сердчишко...
-- Проворонила,-- коварно шепнула ей Маша.
"Дело к окончанию приходит. Пожалуйте, не замедлите прислать означенные деньги на додачу, за которыми теперь только вся остановка: получу же от вас деньги, немедленно совершу конец"...
-- Ах, все еще не получил денег!-- досадовала Марья Дмитриевна.
-- Теперь уж, наверно, получил,-- успокаивала ее Маша,-- и скоро, скоро будет самое лучшее письмо.
Она опять украдкой взглянула на Дуню. Та казалась огорченной, но уже не за Марью Дмитриевну, а за себя... "Так я не видала его... Какой дерзкий!.."
С этого момента Маша задумала во что бы то ни стало перехитрить проворную Дуню и посмеяться над ней. Каждое утро она уходила под каким-нибудь предлогом из дому: то зайти в лавочку за шелком для шитья, то в соседний магазин за гарусом для подушки, и непременно раньше того часа, когда Дуня выходила встречать почтальона. Вместо магазина она всякий раз заходила на почту как раз в то время, когда почту рассортировывали и раздавали приходящим получателям.
-- Нет-с.
Маша издали показала ей свой трофей. Дуня вся покраснела:
-- Откуда ты?
-- Почтальон дал.
-- Где?-- в голосе и на ресницах Дуни дрожали слезы.
-- Там, на улице, около магазина.
-- Сам отдал?
Дуня совсем растерялась, готовая расплакаться.
-- И он ничего не говорил?-- со слезами в голосе спросила она. -- Не спрашивал обо мне?
-- С какой это стати!-- насмешливо отвечала обманщица. -- Про здоровье Марьи Дмитриевны спрашивал и про мое, а о тебе и не подумал.
Сказав это, она шмыгнула в ворота, оставив Дуню в глубоком смущении и в горе... "Это за то, что я обманула его, обещала поцеловать и не далась... Противный!"
"Матушка! Ожидаю от вас присылки для пользы кровопийцев, которую, от вас получа, должен им вручить..."
-- Господи! Да когда же он их получит!-- в отчаянии проговорила она. -- Почти две недели, как послала... Уж не пропали ли?
-- Зачем пропадать, матушка,-- успокаивала ее случившаяся тут Китовна,-- вить деньги не то что письмо, они не скоро ходют... А пропасть им где же? На то есть расписка.
Ляпунова продолжала читать письмо, но уж с меньшим интересом, с разочарованием.
"Да, матушка, они напросились два раза ко мне обедать. Что ж бы, вы думали, эти обеды с напитками стоили? Девяносто два рубля..."
-- Владычица! И их не разорвало!-- воскликнула Китовна, услыхав эту сумму. -- На троих-то.
-- Да это с шампанским, Китовна,-- оправдывала Марья Дмитриевна своего адвоката.
-- Что ж! Я и шампанского давывала вашим господам, да не по бочке же,-- волновалась старая ключница.
-- "Отговориться никак не мог,-- продолжала читать генеральша,-- и оттого я вошел в долг. Денег у меня почти не осталось расходных. Для того, матушка, прошу прислать кроме 600 рублей, которые обещаны в жертву, еще 200 рублей для заплаты этих великолепных питерских обедов и для прогонов мне возвратиться в Москву".
Марья Дмитриевна продолжала читать про себя.
"Дело идет исправно и хорошо, лишь только не делают конца для того, пока не получат 600 рублей, думают, что я их обману; получа же оные, из рук в руки, разменяемся; да получу же от вас на первой почте 200 рублей и, расплатясь, приеду в Москву. К другу своему я вторично и обстоятельно обо всем писал и уведомлял его".
Дуня пришла, когда письмо было прочитано. Хорошенькие серые глазки ее казались заплаканными.