X. "Я ЧЕРВЬ, Я РАБ..."
Фон Вульф не уехал в Турцию.
Напротив... Ровно через год после описанной нами сцены на месте бывшего храма Ифигении в Тавриде мы встречаем этого барона в странной, неожиданной обстановке, и притом в странном виде... Барон в Москве, под арестом...
Он пьян и бушует в арестантском помещении московского нижнего надворного суда. Одет он в гусарскую форму. Вместе с ним бушует другой офицер.
-- Какова сторонка!-- кричит фон Вульф, шагая из угла в угол довольно просторной комнаты, "офицерской", и ероша свои пепельные волосы. -- Меня, барона фон Вульфа, капитана австрийской, майора прусской службы, ротмистра русского венгерского гусарского полка, кавалера ордена "de la Providence", меня ни за что ни про что схватить и держать пять дней под арестом!
-- Как ни за что ни про что!-- приступил к нему товарищ по заключению. -- А просрочил отпуск?
-- Плевал я, брат Алеша, на просрочку,-- отстранял его Вульф, продолжая шагать.
-- Ну нет, Федя, не плюй! Это, может, у вас, в Цесарии либо в Голландии наплевать; а у нас, брат, шалишь!
-- Толкуй!
-- Да, толкую... У нас на этот счет, брат, строго: у нас ежели бы ваш цесарский император просрочил, так и его, раба Божия, в кутузку.
-- Хороша сторонка! И черт меня дернул остаться в ней... А все баба...
-- Какая, Федя, баба?--заинтересовался Алеша, подпоручик Дорожинский.
-- Генеральша одна.
-- Тьфу!.. Старуха?
-- Врешь, подлец, молодая.
-- Постой, Федя, я поиграю на гуслях, а ты попляши.
-- Убирайся ты к черту с твоими гуслями!
Но пьяненький Алеша не унывал. Он подсел к стоявшим в комнате гуслям и стал играть. Гусли поставлены были в офицерской для развлечения арестованных господ офицеров.
-- Федя! А Федя,-- перестав играть, заговорил он.
-- Что? Какого тебе еще черта?-- сердито спросил фон Вульф.
-- Отвяжись! Машенькой.
Дорожинский заиграл модный тогда гусарский романс на стихи Державина "Песенка", которые напечатаны были в августовской книжке "Санкт-Петербургского вестника" за 1780 год, и запел довольно приятным тенором:
Цари! вы светом обладайте,
Мне не завидна ваша часть,
Стократ мне лестнее, вы знайте,
Над нежным сердцем сладка власть;
Деритесь, славьтесь, устрашайте,
А я под тенью мирт стою
И -- Машеньку мою пою.
Пение вызвало в фон Вульфе нежные чувства, и он бросился обнимать своего друга.
-- Алеша! Голубчик! Вот удружил! Никогда не забуду! Знаешь что?
-- А что?
-- Поедем ко мне.
-- Куда?
-- Да в мой дом... Ведь у меня в Москве, брат, свой дом, барский.
-- Да нас, Федя, отсюда не выпустят.
-- Кто смеет не пустить!-- закричал фон Вульф. -- Эй, вахмистр!-- крикнул он, отворив дверь.
На зов явился старик солдат и остановился у притолоки.
-- Чего изволите, ваше благородие?-- спросил он.
-- Кликнуть сейчас карету!
-- Мы вот с Алешей поедем ко мне.
-- Этого, ваше благородие, нельзя-с.
-- Как нельзя? Пошел вон! Покликать карету!
-- Я вам с учтивством, ваше благородие, докладываю: я вас не пущу, не приказано.
-- А! Не пустишь! Не пустишь, гарнизонная крыса!
Фон Вульф схватил старика за шиворот и тряс как грушу. На выручку старика вбежал капрал.
-- Что здесь за шумство!-- крикнул он. -- Я солдат позову.
-- А! Солдат позовешь!-- накинулся на него Алеша.
-- Беспременно позову, здесь не кабак.
-- Вон! Видишь, гнилая крупа!
И Алеша вынул из-за пояса пистолет. Другой торчал у него там же.
-- Вон! А не то... Ты знаешь, каналья, что мы офицеры?-- кричал он.
-- Вон!-- повторил и Вульф, бросив трепать вахмистра. -- Налево кругом, марш!
И вахмистр и капрал должны были удалиться, потому что они справедливо опасались, как бы арестованные офицеры не пустили в дело пистолетов.
Оставшись вдвоем, буяны успокоились. Дорожинский опять присел к гуслям и запел:
Цари! вы светом обладайте...
А фон Вульф опять стал шагать из угла в угол и разговаривать сам с собою.
-- Это он из ревности, старый башмак... Он давно догадывался, что Маша ему рога приставила... Еще бы, старый тюфяк! Ein plumper Kerl!.. А холуям его от меня еще достанется, не доноси!.. Нет, уеду опять в Цесарию, а оттуда в Турцию. В этой варварской стране жить нельзя, за всякий пустяк арестуют, Donner-Wetter! {Черт возьми (нем.).} И Маша уедет со мной, теперь он ее поедом ест... Дом продам, и уедем...
-- А ты что пел?-- спросил фон Вульф.
-- Что? А разве ты не слыхал?
-- Не слыхал, Алеша.
-- Я... я Машеньку твою пою.
В это время в комнату вошел дежурный офицер с секретарем надворного суда и с шестью стоявшими на карауле солдатами.
-- Здравствуйте, господа,-- сказал офицер.
-- Здравствуйте,-- отвечал фон Вульф. -- Что вам угодно?
-- Мне приказано отобрать у вас оружие.
-- Со мной нет оружия.
-- Но у господина Дорожинского за поясом пистолеты.
-- Да-с,-- отвечал Дорожинский запальчиво,-- есть, только я их не отдам вам, господин офицер. Они мне нужны для защиты.
-- На вас никто не нападает.
-- Сейчас нападали.
-- Кто же?
-- Нахал капрал и вахмистр.
Не успел он это выговорить, как солдаты бросились на него и схватили за руки. Началась борьба. Дорожинский успел повалить двух солдат, но другие держали его за руки.
-- Барон! Федя! Друг! На выручку!-- кричал арестуемый.
-- Пустите его,-- вмешался было барон фон Вульф; но офицер с секретарем и двумя солдатами заступили ему дорогу.
-- Подлец! Канальи! Разбойники!-- кричал Дорожинский.
Но его повалили на пол и отняли пистолеты. Пистолеты оказались заряженными. Дорожинский продолжал наступать на солдат.
-- Связать! Меня?-- подступил к нему фон Вульф.
-- Да, и тебя, не посмотрю, что ты барон, может быть, ты бродяга!
-- Я бродяга!
-- Да, праздношатающийся, может быть, самозванец.
-- Так вот же тебе, н-на!
Звонкая пощечина огласила комнату, и секретарь, схватившись за щеку, стремительно убежал в судейскую камеру.
Офицер старался успокоить расходившегося барона, говорил, что секретарь сам виноват в получении удара по щеке, что он не смел говорить так дерзко офицеру и что он за это будет наказан; но что и господину барону не следовало прибегать к самоуправству. Пистолеты же ни в коем случае нельзя было оставить у господина подпоручика, что это строго воспрещено законом.
Буяны опять успокоились, и офицер увел с собою солдат.
-- А, черт с ними!-- махнул рукой Дорожинский. -- Давай лучше петь, Федя.
-- Я не хочу петь, мне не до пения,-- отвечал фон Вульф.
-- Что так? Ты все по своей Машеньке убиваешься, Федя? Эх, плюнь на все! Ведь когда-нибудь помрем... Помнишь?
Глагол времен! металла звон!
-- Так-то, Федя... И не такие были, как мы, да помирали...
Сын роскоши, прохлад и нег,
Куда, Мещерский, ты сокрылся?..
Сей день иль завтра умереть,
Перфильев, должно нам, конечно...
Вот что, Федя, голубчик... Сын роскоши, прохлад и нег, а я что? Я подпоручик... Ты вот барон, и майор, и ротмистр, и кавалер ордена "de la Providence", а я что? Подпоручик! Вон говорят: курица -- не птица, подпоручик -- не офицер, а ты птица, орел!
-- А он смел меня бродягой назвать!
-- Плюнь на это, Федя... Помни это, голубчик:
Зовет и к гробу приближает.
Но фон Вульф не мог успокоиться. Он быстро встал и направился в судейскую камеру. Там, кроме секретаря, никого не было. Смирнов сидел, приткнувшись к столу, и что-то писал, не оборачивая головы. Фон Вульф подошел к нему и, схватив за ворот, приподнял со стула.
-- Что ты! Что ты!-- испуганно вскрикнул тот
-- А! Знаешь, кто я?-- тряс его Вульф.
-- А! Теперь Федор Иванович!
-- Ой, пустите!
-- То-то, пустите... У меня чины, баронский титул, а ты назвал меня бродягой!
-- Караул!
-- Батюшка! Федор Иванович! Простите!
Фон Вульф выпустил жертву из рук и ушел в свою комнату.
-- Вот что, Федя,-- обратился к нему Дорожинский,-- ты там, я слышал, того? Нет, Федя, ты помягче будь к народу-то... Вить они, приказные, что! чернь народ... А Державин что говорит?
Пускай в подсолнечную трубит
Когда кого народ не любит,
Полки его и деньги -- прах!
-- Вот что, брат Федя... Сын роскоши, прохлад и нег... А мы что!
Я червь, я раб...
И вдруг какой-нибудь секретаришка нижнего надворного суда! Да я его, тррр! Donner-Wetter!