VIII. НА МЕСТЕ ХРАМА ИФИГЕНИИ В ТАВРИДЕ
Прошло около четырех лет.
Зорич продолжал праздно жить в своем Шклове и с грустью вспоминать о том времени, когда он был наверху славы и могущества, когда Миллионная против его дворца была запружена каретами его хвалителей и льстецов, с утра до ночи толпившихся в его приемной и ждавших его милостивого взгляда... Давно все прошло...
И вот он тоскует в своем Шклове. Зановичи продолжают сидеть в нейшлотских казематах. Салморан -- изнывать в далекой, холодной Сибири. Неранчич нашел себе дело -- молодечествует в гусарах, шибко идет в гору и по-прежнему не выпускает изо рта трубки, а из рук -- карт. У Изан-бея умер старший брат, и султан, узнав о существовании Изан-бея, повелел ему возвратиться в Константинополь и даже приблизил его к своей особе: Изан-бею поручена была одна из высших и почетнейших придворных должностей -- подавать султану умываться.
Где же барон фон Вульф?
Перенесемся мысленно на юг, под ясное бирюзовое небо только что приобретенного от Турции Крыма, к тому месту, где ныне Севастополь, Георгиевский монастырь и Херсонес, бывший Корсунь.
Роскошный майский вечер. Жаркое солнце, которое немилосердно жгло днем, с самого утра, подбившись далеко к западу, уже не палит, а только нежит теплотой юга. Спокойное, как зеркало, бирюзовое море дышит только у берега, неустанно набегая на острые зубья прибрежных скал и на отшлифованные вечным трением приливов и отливов валуны и гальки. От этого спокойного дыхания великана веет на берег тихим, ласкающим ветерком. Над морем вьются чайки, оглашая тихий воздух жалобным криком. Дальше из бирюзы моря белеются кое-где небольшие паруса, словно поднятые крылья тех же белых чаек. На небе хоть бы облачко. На дальнем востоке высится гигантскою спиною, как бы подпирающее небо, исполинских размеров продолговатая скала -- это Чатырдаг, земной трон Аллаха.
На том месте, где ныне над исполинским обрывом к морю ютится Георгиевский монастырь, в конце XVIII столетия еще ничего не было. Валялись кое-где обломки каменных плит, проросших колючею травою, да кусочки мрамора, как бы осколки от каких-либо зданий, неведомо когда здесь стоявших и неведомо когда разрушившихся и сровнявшихся с землею. Некоторые русские академики, посетившие тогда в первый раз Крым, утверждали, что на этом самом месте, когда еще Крым населяли полудикие листригоны-разбойники, о которых говорит Гомер в одной из рапсодий своей "Одиссеи", и тавроскифы,-- на этом самом месте стоял храм Дианы, тот именно храм, главной жрицею в котором была Ифигения.
В описываемый нами вечер, 22 мая 1787 года, на месте развалин этого храма, над глубочайшим обрывом, на скалистое подножие которого тихо, гармонически набегали волны бирюзового моря и так же тихо, гармонически, с шепотом трущихся одна о другую галек и с белоснежною пеною снова уходили в это спокойное бирюзовое море, сидели какие-то двое мужчин, по-видимому, военные и, казалось, предавались мечтательному созерцанию расстилавшейся перед ними картины, прислушиваясь к тихому плеску моря у подножия обрыва и к жалобным крикам чаек.
-- Так бы, кажись, и не сошел с этого места, век бы глядел на это синее море, на скалы, на эти лиловые горы, век бы слушал, как шепчется о чем-то море у берега, никому не поведая своих тайн, и все думал бы, думал,-- сказал один из них, задумчиво глядя вдаль.
-- А о чем думал бы?-- спросил другой, чертя палкой по обломкам камней.
-- О чем? Я и сам, брат, не знаю; о том, что шепчет это море, о чем плачут эти чайки.
-- Эка выдумал! Да море ничего не шепчет, так, зря плещется. А о чем плачут чайки -- да просто рыбы захотели: они ведь жадные, все им жратвы мало.
-- А все же думается,-- возражал первый.
-- Чудак ты, посмотрю я на тебя,-- качал головой его собеседник,-- мечтатель ты!
-- А разве тебе ни о чем не думается?
-- Ни о чем... ну, конечно, поесть это хорошенько, выпить, переглянуться с пригоженькой.
-- Ну да я не о том... Я вот сижу тут с тобой, а мне и думается многое, многое: как когда-то смотрела на это же синее море Ифигения, как пристал к берегу ее брат, как Одиссея прибило к этим берегам.
-- Да, может, этого никогда и не было, а ты свои мозги бередишь.
-- А, ты все со своим Одиссеем! Ты скажи лучше, что теперь эти татарские берега видят: великую русскую царицу, цесарского императора, разных посланников, весь генералитет! Вон посмотри, как в Севастопольской бухте расцвечены всякими флагами корабли... А то Одиссей, Ифигения! Да эти полуголые грекосы ничего подобного и не видывали.
Вдруг внизу, значительно правее того места, где сидели собеседники, за обрывом крутой скалы послышался отчаянный женский крик.
-- Спасите! Спасите!-- доносились откуда-то вопли невидимой женщины.
Собеседники вскочили на ноги и стремительно бросились к тому месту обрыва, откуда неслись крики. Когда они обогнули один выступ скалы, то за ним, у края бездны, неровными зубьями и отвесною потом стеною спускавшейся прямо в море, увидели мечущегося в отчаянии пожилого толстого мужчину, который заглядывал вниз, в бездну, и в ужасе кричал неведомо кому:
-- Батюшки, помогите! Батюшки, погибла! Кто в Бога верует, спасите!
-- Что, где? Кто упал?-- спрашивали прибежавшие на помощь.
-- Голубчики! Родимые! Жена моя оборвалась, Маша моя!-- вопил толстяк, дрожа всем телом и падая на колени перед прибежавшими. -- Спасите, спасите!
Тот из прибежавших, которого собеседник его называл "чудаком" и "фантазером", высокий, стройный и плечистый блондин, со смелым, даже дерзким взглядом голубых глаз схватил толстяка за плечи и стал трясти.
-- Где, где она? Куда упала?
-- Спасите! Спасите!-- вновь послышался женский, но уже более слабый крик, и, казалось, очень близко, почти под ногами.
"Чудак", бросив толстяка, повернулся на крик и глянул с крутизны вниз, но за торчащими над обрывом камнями ничего не увидел. Тогда он лег на землю и пополз к краю обрыва.
-- Милашевич!-- крикнул он. -- Держи меня за ноги, оба держите!
Тот, кого он называл Милашевичем, и толстяк исполнили его приказание: они уперлись коленями в землю и стали держать того, который полз к обрыву.
-- Отпустите немного!.. Так... будет... держите крепче!..
Он вытянулся во весь рост, придерживаясь за край обрыва, и глянул в бездну.
-- Вижу, вижу,-- проговорил он радостно,-- сударыня, держитесь! Подождите несколько секунд, только не оглядывайтесь в пропасть и не шевелитесь.
Ему представилось страшное зрелище, от которого леденела кровь. Молодая красивая женщина, смертельно бледная, упершись ногами в край отвесного обрыва, нависшего над морем, и прижавшись к такой же отвесной стене, отчаянно держалась руками за выдающийся из скалы камень. И над нею, и под нею изрытые бороздами стены скал. Малейшее движение, слабость в руках или ногах, головокружение -- и она неминуемо должна была низринуться в бездну со страшной высоты. Из-под ног ее выскользали камни и скатывались в море. Но ей подняться на скалу не было никакой возможности, хотя до уступа, с которого она упала, скорее сползла, на этот ужасный карниз, руки ее доставали на несколько вершков. Но и там уцепиться было не за что, кроме скатывающихся вниз камней.
Белокурый смельчак в мгновение ока сообразил, как ему начать действовать.
-- Держитесь!-- крикнул он снова. -- Я сейчас к вам... Потяните меня!
Он пошел по этому карнизу, обрушивая камни, которые скатывались с кручи, прыгали по острым выступам скал и с гулом низвергались в море. Несколько ниже он уже должен был ползти, чтобы приблизиться к краю обрыва, к тому самому месту, где несколькими четвертями ниже он уже видел оцепеневшие на камне пальцы молодой женщины, а еще ниже -- ее мертвенно-бледное лицо и глаза, в которых виднелся невыразимый ужас. Черные волосы ее в беспорядке падали на белое платье, а соломенная шляпа с голубыми лентами глубоко-глубоко внизу колыхалась на гладкой синеве моря.
Смельчак был у цели. Он опустился на колени, уперся этими коленями в выдавшийся перед ним камень и нагнулся.
В одно мгновение жилистые руки его вцепились в прикипевшие к камню руки молодой женщины, словно тисками сжали кисти их и потянули...
Но опора для смельчака, колени, была слишком слаба в наклонном положении, а тяжесть повисшего в его руках тела слишком велика... Он собрал все свои силы: лицо его побагровело от натуги... Еще мгновение -- и две жертвы разом стремглав полетят в море...
Но он осилил! Женщина была подтянута на уступ; только она была уже без сознания.
-- Она спасена! Молитесь Богу!-- огласил скалы и море радостный крик.
-- Маша моя! Маша моя!-- рыдал от счастья муж, но выступ скалы мешал ему видеть, что делалось внизу. -- Маша! Голубка! Иди скорей!
-- Она в обмороке! Погодите!-- отвечали снизу.
Обморок продолжался, впрочем, недолго. Она открыла глаза. Над нею, стоя на коленях, склонился кто-то незнакомый и держал ее за руку. Над нею, выше, нависли скалы, а там, глубоко внизу, синело ужасное море. Она вспомнила эти голубые глаза, которые глядели на нее в самую страшную минуту жизни.
-- Вы спасли меня... Кто вы, добрый ангел?-- слабо спросила она.
-- Я, сударыня, странствующий воин-иностранец.
-- Ваше имя, сударь мой?
-- Барон фон Вульф, к вашим услугам.
Она притянула его руку к губам и поцеловала.
-- Что вы, сударыня!-- вырвал он руку.
-- Я должна ноги ваши целовать... Я так хочу жить!
Поддерживаемая своим спасителем, она поднялась.
-- Да, я здесь было погибла... Тут камни осунулись...
-- Дайте руку, вот так... держитесь... сюда ступайте... не глядите вниз...
-- С вами я не боюсь.
-- Благодарю, вы мой спаситель!
-- Вот мы и выбрались!-- радостно сказал наконец фон Вульф. -- Вот ваша супруга, государь мой! Берегите ее...
Толстяк бросился на колени, плакал и не знал, чьи ноги обнимать -- женщины ли от радости или ее спасителя...
-- Машурочка моя! Голубушка!.. Государь мой! Спаситель! Милостивец!
-- Поздравляю!-- обнимал своего друга Милашевич. -- Ты герой!
Толстяк не скоро пришел в себя. Он порывисто обнимал жену и ее спасителя.
-- Государь мой! Кому я обязан спасением моего сокровища?-- бормотал он. -- Кого я должен благодарить, за кого молиться?
-- Имею честь рекомендоваться: майор прусской службы, барон фон Вульф, а это мой друг корнет Милашевич,-- отвечал блондин.
-- Очень рад, очень рад! Службы ее императорского величества генерал-майор Ляпунов, Ляпунов-с... сочту за честь... жена моя, Мария Дмитриевна-с... Ах ты ласточка моя!.. Да как ты туда угодила? Я и опомниться не могу... вдруг слышу, крик... Ах ты, Господи!.. Ах вы, благодетели мои!
-- У меня до сих пор руки и ноги дрожат,-- сказала молодая генеральша,-- я сяду.
-- Садись, садись, Маша! Ишь бедная!.. И как это тебя угораздило?
-- В самом деле, сударыня,-- вежливо обратился к ней фон Вульф,-- расскажите, как вы там очутились?
-- Стыдно и признаться,-- отвечала молодая женщина, краснея,-- просто по глупости, по капризу... В Крыму я первый раз теперь: к мужу вот из Москвы приехала.
-- А я, государи мои,-- пояснил генерал,-- командирован был сюда по подводной части, насчет поставки лошадей под государынин вояж, а жена в Москве оставалась.
-- Так вот я и приехала сюда на днях, а сегодня мы с мужем променад учинили сюда, хотелось мне все эти места видеть. Мы и приехали сюда, вышли из коляски и подошли вот к этому месту. Мы и сели здесь полюбоваться морем и этой бездной. Все это мне так понравилось, так понравилось, что я, кажется, не ушла бы отсюда.
Милашевич украдкой, но многозначительно взглянул на своего друга.
-- Сижу я и любуюсь,-- продолжала генеральша,-- а он и вздремнул.
-- Да, государи мои, согрешил,-- перебил ее муж,-- задумался это, загляделся на сии красоты и заснул грешным делом.
-- А я сижу и слушаю, как чайки кричат,-- снова продолжала генеральша,-- и вижу я, что вон там, у того обрыва, одна чайка все садится; я и догадалась, что там у нее гнездо и дети, я видела, как она их кормила. А я молодых чаек никогда не видала, и захотелось мне взглянуть на гнездо. Я же в девушках ужасная была шалунья, в деревне у себя и по горам, и по оврагам, и по деревьям лазила, и вообще лазить мастерица. Вот и я спустилась туда вон, откуда вы меня втаскивали наверх,-- обратилась она к фон Вульфу, вся вспыхнув,-- хотела я шагнуть туда дальше, на ту сторону, чтоб добраться до чайкина гнезда, а подо мной камни и обсыпались, я и покатилась вниз, да, слава Богу, зацепилась за выступ, где вы меня и спасли... Замедли вы минуту, и меня не стало бы в живых: я уж и так отдавала душу свою Богу.
А я-то с моей тучностью... да где бы мне!
Генерал только руками развел.
Между тем вечерело. Солнце все ниже и ниже опускалось к бирюзовому морю, которое принимало теперь другую окраску, лиловую. Тень от небольшого скалистого островка, торчавшего из моря в нескольких стах шагах от берега, становилась гигантской и широкой полосой вползала на обрывистые утесы. Чайки, отлетая на ночлег, как бы прощались с заходящим солнцем жалобными криками. Скалистая вершина Чатырдага ярко горела отраженным светом опускавшегося в море огненного шара. Вот уже часть его диска погрузилась в воду. Остальная его часть, постоянно утопая в далекой бездне, все более и более багровела. Вот-вот останется только небольшой окраек багрового шара, из которого, казалось, брызгали огненные лучи, зажигавшие целую треть опрокинувшегося над морем голубого, все более и более темневшего неба. Вот и последний окраек багрового диска все тает, все глубже утопает в далекой пучине, светится лишь одна огненная точка, брызжущая огненными лучами. Наконец и она утонула, брызнув в последний раз золотыми нитями.
-- Что же мы?-- как бы спохватилась генеральша. -- Что мы не просим наших дорогих... знакомых... к нам на чашку чаю?
Генерал встрепенулся.
-- Да, да, душа моя! Милости просим, осчастливьте, господин барон...
-- Благодарю... я...
-- Нет, нет! И вы, молодой человек.
-- Мерси... Я очень рад...
-- Да, да!-- суетился генерал. -- Мы ваши вечные должники и не отпустим вас...
-- Но мы в таком костюме...
-- В охотничьем? Что ж! Не на бал едем.
-- Мы и ружья там оставили в суматохе.
-- Что ж! И ружья заберем.
-- Только уж мне не взять своей шляпки,-- слабо улыбнулась генеральша,-- бедненькая!
хватит на всех.
Стали собираться. Милашевич побежал за ружьями.
-- А вы меня, барон, уж и до коляски доведите,-- обратилась генеральша к фон Вульфу.
-- С удовольствием,-- и он подал ей руку.
-- У меня и теперь руки и ноги дрожат... Вот я какая... Вам тяжело?
-- Уж если господин барон вытащил тебя из могилы,-- радостно болтал генерал,-- так до коляски довести плевое дело.