VI. "МУХА В ПАУТИНЕ"
-- Ну что, Александр Васильевич, готова?
-- Готова, ваше величество, свеженькая, мокренькая еще, сейчас из печати, из-под станка.
-- Сам в типографии был?
-- Сам, ваше величество и с княгиней Екатериной Романовной Дашковой.
-- Спасибо... А покажи.
Такими словами утром 7 августа того же года императрица Екатерина Алексеевна встретила Храповицкого, вошедшего в ее кабинет с портфелем в руках. В кабинете уже находились Александр Дмитриевич Ланской, генерал-адъютант и фаворит императрицы, и другой ее любимец, Левушка, обер-шталмейстер Лев Александрович Нарышкин. Первый со слов императрицы писал письмо Потемкину о том, что было раскрыто следствием по делу графов Зановичей и Зорича, а Левушка против своего обыкновения не дурачился, но серьезно сидел за особым столом и исполнял обязанность Храповицкого -- занимался перлюстрацией чужих секретных писем.
Храповицкий вынул из портфеля небольшую книжку и подал ее государыне. То была только что отпечатанная одна из книжек издававшегося тогда под наблюдением княгини Дашковой журнала "Собеседник любителей российского слова". Стоя у стола, Храповицкий, весь красный, вытирал фуляром вспотевший лоб.
Екатерина стала перелистывать книгу; и потом, как бы вспомнив что, обратилась к Ланскому, который сидел против нее с пером в руке.
-- Спасибо, мой друг,-- сказала она ласково,-- положи перо, а мне передай разрезной ножик... Письмо уж мы после допишем князю; оно и лучше: сегодня дело Зановичей князь Вяземский будет докладывать с мнением сената.
Ланской подал через стол разрезной нож и, встав со своего места, обошел вокруг письменного стола императрицы и стал у ее кресла, чтобы ближе видеть принесенную Храповицким новую книжку журнала.
-- Вот та ода,-- сказала она, вскинув глаза на Ланского,-- о которой говорила мне княгина Дашкова.
Ланской пригнулся ближе к книге.
-- "Ода великому боярину и воеводе Решемыслу, писанная подражением оде к Фелице в 1783 году",-- прочел он вслух.
-- Решемысл -- это князь Потемкин,-- пояснила императрица.
-- Ну, признаюсь, удружил!-- кинул словцо из-за своего стола Левушка.
-- Кто удружил, Левушка?-- спросила Екатерина.
-- Да Державин, матушка, Потемкину.
-- Чем же, мой друг?
-- Да что же тут обидного, Левушка? Ведь я не обиделась, когда Державин назвал меня Фелицею, киргиз-кайсацкою царевною.
-- То Фелица, государыня, значит, счастливая или счастливящая подданных; а воевода Решемысл -- это воевода, который решился смыслу.
Екатерина улыбнулась.
-- Ну, ты всегда что-нибудь вздумаешь,-- сказала она и стала читать оду вслух.
Все внимательно слушали. Екатерина читала эффектно, красиво, с декламаторским умением, но слишком отчетливо выговаривала слова, каждый слог, каждую букву, так что привычный слух сразу мог уловить, что русский язык -- не ее родной, не материнский язык, не Muttersprache, что детский слух ее воспитывался на иных звуках, на чуждой фонетике.
Кончив оду, она положила книгу на стол и сказала:
-- Хорошо, очень хорошо... только далеко до Фелицы.
-- Понятно, где же Решемыслу тягаться с самой Фелицией!-- заметил Левушка, лукаво подмигнув Ланскому.
Ланской взял книгу и прочел:
-- Сочинял З... Земля с точками, а не сказано Державин. Что же означает земля с точками?
-- А сколько точек?-- спросил Нарышкин.
-- Пять,-- отвечал Ланской.
-- Ну так и есть, это он в пику Потемкину написал за то, что Потемкин потемнил его славу: Державин победил Пугачева, а Потемкин победил самого султана и завоевал у него целый Крым... Вот он и настрочил на него оду да и подписался: "Сочинял З.....", сиречь Злючка.
Все рассмеялись.
-- А ведь Державин в самом деле презлой, очень строптив и самолюбив,-- серьезно заметила Екатерина,-- теперь все ссорится с князем Вяземским. Он везде и сб всеми перессорится. Вон еще когда он, как ты, Левушка, говоришь, завоевал у Пугачева Саратов, так и там с Бошняком поссорился, а сам все-таки бежал от Пугачева. Теперь с Вяземским не уживется никак.
-- А знаешь, государыня, за что он на Вяземского-то адом дышит?-- спросил Нарышкин.
-- Не знаю.
-- А за то, что Вяземский якобы сказал, что стихотворцы неспособны ни к какому делу. А все якобы из-за Фелицы.
-- Как из-за Фелицы?
-- Как же, послала, да еще и надписала на пакете: "Из Оренбурга от киргиз-кайсацкой царевны Фелицы мурзе Державину".
-- Так, помню, матушка... Так вот, когда курьер привез ему эту посылку, он в это время обедал у Вяземского. Он и показывает ее князю. А тот, будто бы взглянув гневно на надпись, проворчал: "Что-де за подарки от киргизов!" Но когда потом увидал, что в пакете золотая, осыпанная бриллиантами табакерка, а в ней пятьсот червонных, да когда узнал, какие это киргизцы прислали подарок такой, и вспылил якобы на него гневом из зависти, что ты так высоко почтила стихотворца {"Записки Державина", изд. Бартенева, стр. 242. (Авт.).}.
-- Что ж, он заслужил это,-- сказала императрица. -- А теперь вот, сердясь на Вяземского, просится в отставку.
-- И хорошо делает, матушка.
-- Почему?
-- Да потому что как начал он служить в ассигнационном банке, у нас и завелись ассигнационные сочинители.
-- Какие ассигнационные сочинители?-- удивилась императрица.
-- А графы Зановичи, матушка, что сочиняют свои ассигнации.
Императрица улыбнулась.
-- Да, таких сочинителей я не жалую,-- сказала она.
-- А еще и то, государыня,-- продолжал Нарышкин,-- ты сама видишь, что, когда Державин стал чиновником, он потерял дар стихотворства; сама ты находишь, что его ода Решемыслу плоховата. А перестань он быть чиновником, муза-то и воротится к нему. Помнишь, что говорит он в своем последнем стихотворении "Благодарность Фелице" за табакерку-то:
Когда от должности случится
И мне свободный час иметь,
Я праздности оставлю узы,
Игры; беседы, суеты,--
Тогда ко мне приидут музы,
И лирой возгласишься Ты!
-- Видишь, матушка, он тебе тогда другую Фелицу настрочит.
В это время в кабинет вошел видный, лет под шестьдесят, но очень бодрый мужчина с сановитой наружностью, со строгими глазами и матово-бледным лицом. За ним курьеры внесли несколько полновесных портфелей.
-- Ну, этот задавит матушку своими докладами,-- комично проворчал под нос Нарышкин.
Вошедший поклонился. Это был генерал-прокурор князь Вяземский.
-- Здравствуй, князь,-- отвечала на поклон императрица. -- Здоров ли?
-- Здравствую, матушка государыня,-- поклонился еще раз Вяземский.
-- Что такую гору приволок?-- улыбнулась Екатерина.
-- Все дела, государыня, и законы: ты холостых докладов не любишь, тебе на все подавай законы.
-- Так, так,-- продолжала улыбаться императрица,-- люблю, чтоб все было заряжено хорошо, не по воробьям, сам знаешь, стреляем, а по государственным нуждам. О чем же сегодня?
-- По делу Зановичей, государыня, и Зорича.
По лицу императрицы скользнула не то тень, не то полоса света и исчезла. Оно опять стало мраморное, словно застывшее.
Вяземский стал доставать бумаги, а Екатерина вскинула глаза на Ланского, ее глаза скользнули по его стройной фигуре и скрылись под опущенные веки.
В кабинет вошел Захар, любимый камердинер императрицы, с полотенцем под мышкой и метелкой в руке. Он был мрачен как туча. Екатерина сразу заметила это и постаралась скрыть невольную улыбку.
-- Что, Захар?-- спросила она, как бы не замечая его угрюмости.
-- Увольте меня, государыня,-- глядя на свои штиблеты, мрачно отвечал он.
-- Как уволить?
-- Совсем увольте, государыня, от службы.
-- Что так?
-- Неугоден я стал вашему величеству... Увольте-с.
-- Помилуй, Захар! Чем я провинилась перед тобой?-- она лукаво взглянула на Ланского и Нарышкина.
-- Помилуйте, ваше сиятельство! Рассудите вы нас сами... Уволил я вчера истопника Илюшку: курицу хохлатую в государственном птичнике украл, я его, негодяя, и прогнал, чтоб и духу его во дворце не было... А теперь вот узнаю стороной: нынче чуть свет он поймал государыню на прогулке да в ноги ей, прикинулся казанской сиротой: семья-де большая, дети, слышь, мал мала меньше, так он-де деткам и взял курочку, чтоб яички несла... А! Каков плут!.. А она (Захар презрительно покосился в сторону императрицы) нет чтобы примерно наказать плута, она же не токмо подлеца помиловала, взяла опять в истопники, да еще и петуха ему дала!
-- Ну прости, Захарушка,-- упрашивала Екатерина,-- вперед никогда не буду.
Захар угрюмо повернулся к выходу. В это время к нему робко, на цыпочках, подошел Нарышкин.
-- Захар Константинович!-- заискивающим шепотом просил он. -- Будь отец родной!
-- Что изволите, сударь?-- все с тою же угрюмостью спросил Захар, останавливаясь в дверях.
-- Захарушка! Будь друг!-- умолял Левушка. -- Достань мне живую муху в паутине.
-- Какую, сударь, муху?-- спросил тот.
-- Да простую муху, голубчик, знаешь, которая попадет в паутину и бьется, жужжит, а паук ее все больше запутывает.
-- На что вам, сударь?
-- Да нужно, дружок, вот сюда в кабинет, а то я искал и тут, и везде, хоть бы тебе паутинка! А мне до зарезу нужно.
-- У нас, сударь, паутины нет, разве на чердаке.
-- Так не достанешь?
-- Не достану, сударь... Вам бы все шутить, а мне не до шуток.
И, не проронив больше ни слова, Захар сердито удалился.
-- А на что тебе муха?-- спросила императрица.
-- Да нужно, матушка; не нужно было бы, не просил бы.
Екатерина с ласковой улыбкой обратилась к Ланскому, а потом к Вяземскому:
-- А верно, Левушка какую-нибудь проказу затевает; его проказы и дурачества часто бывают умнее многих умных затей других умников.
-- Я слушаю тебя, князь Александр Алекееич,-- сказала она Вяземскому, превратив за минуту веселое лицо в холодный мрамор.