IX. РОКОВАЯ МИНУТА
Через несколько дней из Севастополя по направлению к тому месту, где были развалины храма, в котором жрицей была Ифигения, ехал всадник рядом с амазонкой.
В высоком белокуром всаднике можно было узнать барона фон Вульфа. Красивая посадка, уменье обращаться с лошадью и беспечный вид, с которым он управлял горячим скакуном, сразу изобличали в нем хорошего кавалериста. В амазонке, красиво перетянутой черным кушаком, и с розой на пышной груди также нетрудно, было узнать молоденькую генеральшу Ляпунову.
Она весело болтала о последних событиях, которыми был взволнован весь полуостров и весь юг России: о посещении Крыма и Севастополя императрицей в сопровождении австрийского императора Иосифа II, скрывавшего, ради этикетных мелочей, свой императорский сан под инкогнито графа Фалькенштейна, и с блестящей свитой, состоявшей из посланников, министров и придворной знати. Ляпунова была полненькая брюнетка, с большими черными глазами и смуглой, немножко цыгановатого цвета кожей кругленького личика, с крупными, как у египетских сфинксов, губами и несколько вздернутым носиком. Черная коса, полуприкрытая полями шляпки, отливала вороновым крылом.
-- Мамонова, говорят, она не отпускает от себя ни на шаг,-- болтала молоденькая генеральша, играя хлыстиком.
-- Да, к одному Потемкину, кажется, неизменны, потому что он нужен и умней их всех... А вот мы и приехали к тому месту, где вы...
-- Не я, а вы!-- засмеялась генеральша.
-- Что я?-- улыбнулся фон Вульф.
-- Где вы показали себя героем.
-- Помилуйте! Какое это геройство! А хотите, сударыня, удовлетворить ваше любопытство?-- спросил фон Вульф.
-- Какое любопытство?-- спросила амазонка.
-- Да взглянуть на молоденьких чаек? Слышите, как они опять кричат? Хотите?
-- Ай, нет! Нет! Будет и одного разу.
-- Я их покажу вам.
-- Как покажете, барон?
-- Достану из гнезда.
-- Ах, нет, нет! Ни за что! Я умру со страху.
-- Помилуйте, Марья Дмитриевна, это совсем не опасно.
Они остановились поодаль от обрыва. Фон Вульф сошел с седла и помог спрыгнуть на землю своей хорошенькой спутнице.
-- Ах, как я рада! Мы здесь посидим, поглядим на море, помечтаем... Я так люблю мечтать,-- болтала она.
-- О чем же вы мечтаете?
-- Ах, да разве можно все припомнить!.. Вы говорили, что здесь когда-то был храм Дианы; где же это место?
-- Так тут была жрицей Ифигения?
-- Да, ученые утверждают, что тут именно.
Амазонка рассмеялась.
-- Чему вы смеетесь?-- спросил фон Вульф.
-- Так... Мне пришло в голову... Ведь Ифигения любила купаться в море.
-- Полагаю, что любила: ведь она была гречанка, а для грека море его стихия.
-- Как же она тут сходила к морю, с такой крутизны, разве это можно?
-- Значит, она была только храбрее вас,-- улыбнулся фон Вульф.
-- А может быть, у нее был свой барон, какой-нибудь Ахиллес, который помогал ей взбираться сюда по скалам,-- засмеялась амазонка.
Вульф отвел лошадей в сторону, и так как привязать их было не к чему, то он к концам поводьев привалил по тяжелому камню и, возвратившись к своей спутнице, сказал:
-- Ну, теперь я готов удовлетворить ваше любопытство,-- и смело стал спускаться по обрыву.
-- Ай-ай! Куда вы, барон?-- испуганно воскликнула Ляпунова.
-- К Ифигении, сударыня,-- отвечал тот, продолжая спускаться.
-- Ах, Боже мой! Что вы делаете? Вернитесь, вернитесь!
Но фон Вульф спускался все ниже. У одного выступе он повернул несколько вправо и стал взбираться на отдельно выдавшийся утес с уступами. Ляпунова с испугом следила за его движениями; она даже побледнела.
-- Ради Бога, барон!-- умоляла она. -- Не рискуйте вашей жизнью!
-- Моя жизнь пустая, не стоит о ней жалеть,-- отвечал тот, продолжая карабкаться.
-- Но ваша жизнь... понимаете... я...
Она не договорила. Фон Вульф был уже на верхушке скалы. С отчаянным криком чайки кружились над ним; чуть-чуть не задевая крыльями его головы.
-- Нашел! Нашел!-- кричал он оттуда.
-- Что нашли?
-- Гнездо молодых чаек... Ах, какие они смешные.
стал подниматься вверх, к тому месту, где все еще в страхе ожидала егф Ляпунова.
-- Как вам не стыдно! Как вам не грех пугать меня!-- укоряла она.
Но он скоро взобрался на вершину.
-- Вот она, извольте любоваться Ифигенией.
И, отцепив от камзола платок, он положил его около Ляпуновой и расправил. Испуганная чайка, еще не оперившаяся, сидела неподвижно, сжавшись в комочек.
-- Ах, бедненькая! Да какая она жалкая... И зачем вы ее отняли у матери?
-- Чтоб вам показать.
-- Но мне ее жаль, барон.
-- Я ее опять отнесу в гнездо.
-- Ах, нет, нет! Мне страшно за вас.
-- Да вы же видели, как я легко взобрался туда.
-- А все же мне страшно.
Она была взволнованна. Лицо горело. Вульф, ничего не замечая, снова свернул платок вместе с чайкой, привесил его к пуговице и стал спускаться.
Он скоро опять воротился наверх. Утомленный двукратным подъемом, он тяжело дышал и опустился на землю около своей спутницы, которая полулежала и любовалась расстилавшеюся перед нею морскою далью.
-- Как хорошо здесь,-- тихо сказала она.
-- Да... жаль будет уезжать отсюда.
-- Но ведь вы еще поживете здесь.
-- Нет, добрая Марья Дмитриевна, я завтра еду.
-- Как завтра?-- испуганно спросила она.
-- К сожалению, да.
-- Кто же вас гонит отсюда?
Фон Вульф, глядя вдаль, не заметил, как она побледнела, и продолжал тем же равнодушным тоном, несколько задумчиво:
-- Я ведь бродяга, Марья Дмитриевна, мне не сидится на месте. Я говорил вам, что родился в Голландии, но меня не тянет туда, может быть, потому, что детство и раннюю молодость я провел в Цесарии. Потом служил в Пруссии. Служба надоела, и я стал скитаться, как цыган. Вояжировал я по Франции, Гишпании, по Италии. Соскучился и там. Дай, думаю, проберусь в Россию -- страна неведомая, обычаи мне незнакомые. И вот я уже пять лет в России. Русский язык, хоть и труден он, но мне дался скоро, и видите, что я говорю, как русский. Много за это время я успел перечитать по-русски, многое из Державина наизусть знаю... Но стал я и в России скучать... Не знаю, где и деваться. И надумал я закатиться в Турцию, только не знаю, каким путем. Хотелось бы вот так, по этому синему морю, да боюсь, что опять Россия начнет войну с Турцией, и тогда я не знаю, как и быть.
-- Вон под теми бы парусами и улететь далеко-далеко,-- продолжал он задумчиво,-- недаром Милашевич называет меня мечтателем... Может быть, это и правда... Но меня всегда тянет к чему-то неведомому...
-- И вам никогда не жаль расставаться?-- тихо спросила молодая женщина.
-- С кем?
-- Ну... со знакомыми... с родными...
-- У меня нет родных, один отец, да и с тем я чуть ли не с детства не видался.
-- А друзья?-- спросила еще тише.
-- Какие у бродяги друзья!
-- Ну... хоть бы Милашевич.
-- Милашевич добрый малый, только... да что об этом говорить! Я ведь отпетый.
Занятый своими собственными думами, он ничего не замечал. Между тем Ляпунова, нервно теребя свой платок, с трудом удерживалась, чтоб не заплакать.
-- А разве вы никого не любили?-- спросила она чуть, слышно.
-- Э! Добрая Марья Дмитриевна, эта роскошь не для бродяг.
Он машинально поднимал с земли камни и сбрасывал их с обрыва. Брошенные камни, стремительно низвергаясь по отвесу, срывали на пути другие камни, и все это с грохотом падало в море.
Вдруг ему показалось, что около него кто-то тихо всхлипывает. Подняв голову, он увидел, что Ляпунова, припав лицом к платку, беззвучно рыдала.
-- Марья Дмитриевна, что с вами?-- испуганно спросил он.
Молодая женщина не отвечала. Только голова ее и плечи подрагивали.
-- Ради Бога! Марья Дмитриевна! Вам нездоровится.
Он хотел было отнять ее руки от лица, но она еще с большей силой припала к ним и продолжала плакать.
-- Дорогая! Марья Дмитриевна!
-- Оставьте меня! Вам никого не жаль...
-- Милая! Добрая моя, я не знал, я не смел...
-- Поезжайте в Турцию!.. Там найдете себе турчанку...
-- Милый! Милый!.. Разве ты не видел...
Море продолжало с ровным, гармоническим рокотом набегать на скалистый берег, чайки кричали, белые паруса убегали все дальше, дальше...